Василий Щепетнёв - Чёрная земля (Вий, 20-й век)
Немного поговорили и про коммуну, какая тогда жизнь хорошая настанет. Все сообща, и трудиться, и отдыхать, и жить, не то, что сейчас, каждый в своем углу норовит разбогатеть. А на что оно, богатство, когда все — вместе? Говорили горячо, с верой, Василь, правда, помалкивал, давая простор мыслям и мечтам комсы. Потом опять вернулись к текущему — распределили вахты, две дневные, по шесть часов, и одна ночная.
Распустив народ с наказом Еремке быть к закату (Еремка — тот дотошный паренек, что спрашивал о вахте), Василь остался с Никифоровым.
— Ребята эти простые, честные, побольше бы таких, — Василь смотрел уходящим вслед, прищурясь и как бы с усмешкой. Не с усмешкой, а — как бы.
Потом повернулся к Никифорову:
— Давай так — о практике твоей потом поговорим, после похорон. Сейчас, сам понимаешь, недосуг. Да она уже и началась, твоя практика. Какую бумагу написать нужно будет, характеристику, или что — не сомневайся.
— Я не сомневаюсь… Только — кем вы тут работаете? Должность какая?
— Правильно мыслишь, в отца. Должность… Должность моя простая — инвалид гражданской войны. В партии с семнадцатого, как воевал, у отца своего спросишь. Стула подо мной нет, но сделать могу все. Увидишь.
— Я не к тому…
— Напрасно. Ладно. Накормили тебя?
— Накормили, спасибо.
— Ты пока вот что… Можешь написать заметку в газету? Большую, с чувством, по-городскому? Так мол, и так, от вражьей руки на боевом посту пала комсомолка, в общем, как полагается? А то наши, боюсь, не справятся.
— Написать могу, только не знал ведь я ее…
— А тут ребята тебе помогут, не зря я им задание дал — воспоминание. Заодно с ними и сойдешься покрепче. А что не так, поправим.
— Напишу, — согласился Никифоров. Какое-то дело, занятие. Лучше праздности. В стенную газету он писал регулярно и считал себя способным на большее.
— Тогда пошли, пройдемся и мы.
Вечерело, и село сразу стало люднее. Хозяйки перекрикивались со двора на двор, а то и просто гостили друг у друга, сидели вокруг самоваров и пили чай с прихлюпом, разносившимся далеко, от кого добрым людям таиться. Дымок вился над самоварными трубами, прихотливо, извилисто выползал на дорогу, дразня Никифорова. Хотелось сесть рядом, налить в блюдце чаю и пить, включаясь в общий лад.
Словно угадав его настроение, Василь предложил:
— Зайдем, почаевничаем, — и, не дожидаясь согласия, пошел на запах можжевельника. Прямо к избе с петухами.
— Вечер добрый, хозяева! Как свадьбу гуляли?
— Присаживайтесь, — предложил Костюхин, пожилой мужик с запорожскими усами. — Давай, мать, блюдца неси, видишь, гости!
Женщина пошла под навес, в летнюю кухоньку. Видно было, что не больно-то им рады, но гнать — нельзя, не полюдски. Деревня.
— Свадьбу гуляли мы хорошо, — дождавшись, пока гости отопьют чаю, ответил хозяин. — А вот что дома нас встретило, то плохо. Неладно.
— Ну, тебя-то никто ни в чем не винит, Михайло, — успокоил хозяина Василь. — Ты здесь совсем в стороне. — Получается, спасибо брату. Кабы не свадьба, мне бы сейчас перед тобой оправдываться.
— Да в чем оправдываться? Не повезло просто. Не на твоем, так на другом винограднике случиться могло. Вот, знакомься, сын моего боевого командира, Никифоров. Из города к нам приехал, клубное дело ставить. Надо бы нашим селянам, особенно, кто позажиточнее, деньжат для этого дела подкинуть.
— Деньжат подкинуть — дело нехитрое. Да только что за клуб в церкви? Мы ведь соглашались поставить красную избу, обществом. Почто церковь было портить?
— Ты, брат, того… Не нами решалось, сам знаешь. А для клуба мы ее и не портили, напротив. Забыл разве, какой она стала? А ребятишки наши прибрали ее, сколько выгребли всего, побелили…
Самовар сопел, не обращая внимание на чаевничающих.
— Подумаем. Осенью. Сейчас не до того, — ответил, отметая назойливых мух.
— Осенью, то само собой. Сейчас бы для начала хоть трошки — литературу, книг приобрести, всякую мелочь.
Хозяин сделал вид, что не слышит.
— Чай вот добрый, Никитинский. Из города куплен. Пейте, пейте, и сахару не забывайте, — сахар был — вприкуску. Сколы, белые, хрупкие, лежали в сахарнице. Голубая, тонкого фарфора, сахарница меж грубой фаянсовой посуды казалась институткой на трудовой повинности.
— Благодарствуем. Пора нам, — и Василь откланялся. То есть, он не кланялся, просто встал, повел неопределенно рукой — и все.
— Спасибо, — Никифоров вернул недопитое блюдце на стол. Уходить не хотелось, но он здесь — не главный.
— Я не гроши просить зашел, — объяснял Василь, когда они отошли подальше. — Прощупывал. Как он чувствует себя.
— Зачем?
— Убили-то на его земле. Любой бы волновался. А он — спокойствие выпячивает, не причем-де я.
— Ведь Костюхин на свадьбе был.
— Так-то оно так, а все же… Ничего, пусть знает, что мы не простачки, поволнуется. Чай Никитинский пьет, подумать…
— А богатое у вас село, — переменил тему Никифоров. — Дома какие…
— Немалые, — охотно согласился Василь. — Что дома, дома — это снаружи. Подвалы под ними — поболее будут.
— Подвалы?
— Конечно. Вино где хранить? От века село виноделием промышляет. Бочки — на заказ, стоведерные встречаются. Думаешь, по земле идешь, а под тобой винища — море разливанное. Правда, ненадежный нынче промысел.
— Отчего же?
— Вино, особливо дорогое, оно для дворцов, а у нас дворцам война. Нэпманов поприжмут, кто ж станет по три целковых за бутылку платить? Рабочему человеку водочка милее, она без обману, хлопнешь стопку, и тепло, и весело. Ты как, употребляешь?
— Иногда, — вчерашняя отвальная выглядела сейчас иначе, но повторять все еще не хотелось.
— Отец твой меру знал. А вот здесь товарищ Купа живет. И я с ним, по-родственному.
Дом был не менее других, но — несвежий, неряшливый, дом — на время. Дырявая плетеная корзина, валявшаяся на земле, вольный бурьян у загороди, беспрестанно трепыхавшиеся на веревке тряпки, повешенные, верно, для просушки и забытые до нужды в них. Василь приоткрыл калитку, скрипнувшую на сухих петлях.
— Тебя не зову. Товарищу Купе, сам понимаешь, не до гостей.
— Понимаю, понимаю, — забормотал Никифоров.
— Теперь, ежели что, знаешь, где меня найти. Погуляй, а мне пора.
Никифорову гулять не хотелось. Да и вечереет. Он повернул назад, к знакомым местам. Потихоньку, не разом все село в друзьях станет. А молодежи много. Он видел, как бойко бегала детвора, а те, кто постарше, переговаривались, поглядывая в его, Никифорова, сторону.
К церкви он поднялся, когда солнце стало большим и красным. Красивое время.
