Эли Берте - Жеводанский зверь
Может быть, у бенедиктинца были другие причины, кроме тех, о которых он заблагорассудился рассказать, но он говорил с непринужденностью и естественностью, не оставляющими сомнений в его искренности. Мадам Ришар лукаво улыбнулась:
– Если справедливо то, что рассказывают, преподобный, – отвечала она, – вам будет нетрудно, потому что мадемуазель де Баржак сама умеет заставить уважать себя. Я не намерена дурно говорить о благородной девице, находящейся под опекой Фронтенакского аббатства, но говорят, эта мадемуазель по характеру довольно независима и решительна… Право, я не осмелюсь даже повторить при вас и половину того, что говорят о ней…
Бенедиктинец перестал есть и сердито взглянул на трактирщицу.
– Объяснитесь, мадам Ришар, – сказал он повелительно, – я вам приказываю… Я непременно хочу знать все, что говорят о мадемуазель де Баржак.
– Ах, боже мой! – отвечала трактирщица, оробев и наливая вина своим гостям, – это наверняка клевета: люди так злоязычны! Притом на честь и репутацию вашей питомицы никто не нападает; это девица гордая, всем это известно, и влюбленным и ухаживающим за ней не очень-то удается расположить ее к себе… Но говорят о ее смелости в обращении, о ее резкости, о ее капризах, доходящих иногда до сумасбродства. Уверяют, будто она одевается в мужское платье и скачет верхом по лесам и полям, что рука ее проворна для наказания тех, кто ее оскорбляет, а в минуты нетерпения и злости она ругается, как мужчина… наш торговец сеном, который, сказать по правде, гугенот, уверяет, что слышал, как она ругалась, и был весьма поражен набором слов, которые она использовала.
Краска покрыла щеки Леонса.
– Добрая женщина, – сказал он, сдерживая недовольство. – Избавьте нас от выслушивания этих недостойных слухов и умейте уважать знатную девицу…
Он вдруг остановился, заметив, что дядя украдкой наблюдает за ним, и потупил глаза.
– Повторяю вам, – смиренно возразила мадам Ришар, – что я лишь пересказываю толки, которые ходят в наших краях. Я сама им совсем не верю. При всем этом мадемуазель де Баржак слывет добрейшею особой, щедрой благотворительницей, прекрасной хозяйкой, умело распоряжающейся своим богатством. О ней говорят как о весьма благородной юной девице, упоминая только, что нрав у нее слишком уж горячий для женщины.
Приор не выказал ни удивления, ни гнева, узнав это не самое благоприятное мнение публики о богатой девушке, находящейся под опекой аббатства. Спокойно опорожнив свой стакан, он сказал:
– Довольно, дочь моя! Остерегайтесь повторять эти нелепые толки, потому что это значило бы грешить против христианской любви и справедливости. Всем известно, что мадемуазель де Баржак с детства была лишена необходимого для юной девицы воспитания. Ее отец был безрассудным охотником, и в старом замке, затерянном среди гор и лесов, она выросла, общаясь почти с одними мужчинами, никто не заботился о ее образовании, о воспитании ее сердца и ума, никто не подумал даже внушить ей самые простые понятия об обязанностях ее пола. Только в час смерти ее отец раскаялся в том, что пренебрег воспитанием дочери, и поручил нам присматривать за девушкой, направляя ее на путь света и добра. Эта обязанность была не легка. Кристина де Баржак, несмотря на свои чудесные душевные качества, привыкла к непослушанию, что доставляет нам много хлопот. Однако благодаря настойчивости наших усилий, благодаря преданности благочестивых и умных особ, которыми мы ее окружили, мы наконец восторжествуем над ее непокорным характером, над ее строптивостью, не подчиняющейся никаким правилам и никакому обузданию… Вот почему, дочь моя, надо быть снисходительным к ней; со временем, без сомнения, она сделается кроткой и скромной женщиной, какой предписывают ей быть наши общественные устои…
Мадам Ришар выслушала эти наставления с выражением покорности на лице. Пока она старательно просила прощения за излишнюю смелость своих слов, несколько путешествующих верхом остановились перед воротами гостиницы. В ту же минуту прибежала запыхавшаяся служанка и шепнула несколько слов хозяйке, которая тут же побледнела.
– Святая Дева! – с испугом прошептала трактирщица. – Что он скажет? А я и забыла о нем!..
Она тотчас вышла со служанкой, очевидно, для того чтобы принять новых посетителей.
Скоро в первой комнате раздался звук шпор, потом послышался звучный поцелуй и мужской голос, говоривший по-французски:
– Да, это я, моя красоточка… Черт побери! Разве мои слуги, проехавшие здесь сегодня утром, не уведомили тебя о моем приезде? Все ли у тебя готово?
– Извините меня, барон, я вас уже не ждала, – отвечала трактирщица, смущаясь. – Я все приготовила для вашего приема, но…
– Хорошо, хорошо! Вы знаете, моя красавица, что для меня довольно малейшей безделицы, приготовленной вашими белыми ручками… Прикажите подать что-нибудь перекусить моим охотникам, а в маленькую гостиную пусть мне подадут яичницу с форелью и бутылку вина. А вы, моя красоточка, посидите со мной, потому что ваше свеженькое личико возбуждает аппетит и веселость.
В это время тот, кто говорил, хотел войти в гостиную, но его остановили.
– Барон, – продолжала трактирщица, чуть не плача, – я же вам сказала, что я вас уже не ждала. Другие путешественники…
– А! У вас здесь есть другие путешественники? Очень хорошо; я могу договориться с ними, если только это дворяне и добрые малые.
И, отворив дверь, незнакомец вошел в комнату, где находились приор Бонавантюр и Леонс.
Этот бесцеремонный господин был хорош собой: лет тридцати, крепкого сложения, надменной наружности, с лихо закрученными усами и дерзкими манерами. На нем был богатый мундир начальника волчьей ловли из голубого бархата с серебряными галунами, белые панталоны, высокие сапоги, парик и треугольная шляпа. Охотничий нож, эфес которого был из чеканного серебра, дополнял этот костюм. Мужчина держал в руке хлыст и размахивал им с такой уверенностью, как будто был готов употребить его против всех.
Барон Ларош-Боассо – так звали этого господина – был, как мы сказали, одним из восьми баронов, имевших право заседать в Лангедокских или Жеводанских штатах. Фамилия его была младшей ветвью старинного дома Варина, угасшего уже давно, но когда-то одного из самых знаменитых в провинции. Графы Варина в царствование последних Валуа приняли реформатскую религию и до отмены Нантского эдикта были начальниками протестантства в этой части Севеннских гор. В начале восемнадцатого столетия, во время восстания реформатов, прозванных камизарами, прадед барона Варина одержал несколько побед над маршалами Бервиком и Вилларо. Однако, побежденный в этой неравной борьбе, оставленный своими соратниками, гугенотский партизан вынужден был скрываться. Предание говорило, что он несколько лет жил в гроте, где умер мучеником своей веры. Местные жители показывают еще и ныне этот грот, замечательный своей обширностью и великолепными сталактитами; он называется грот Варина, по имени своего прежнего обитателя.
