Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

Лед живой…

Капризное, враждебное, коварное существо. Вершина эволюции которого – айсберг. Тысячелетняя массивная глыба плывет по столбовым дорогам, покрывается голубоватыми прожилками замерзшей в трещинах воды, тает и шипит, отдавая частички воздуха, разрушается и стареет.

Лед сильнее человека, всегда был и всегда будет. На дне океана лежат самолеты, под лыжами которых раскололся лед. Льдины затирают суда в каналах, с трудом проложенных атомоходами и ледоколами-танкерами. Лед коварен. Всесилен. Смотри, человек, на его мышцы, на его кости, на его кровь…

Слепнущими глазами Ивин смотрит на шугу. Пытается отделаться от мысли, что она – нечто большее, чем кристаллы льда. Нечто намного большее.

Нет, не кровь… а мысли айсберга. Скверные, темные, рассерженные. Ивин почти уверен в этом.

Со всех сторон страшно трещит лед.

Сдохни.

Оживает телефон. В наушниках какой-то шум: треск, скрежет, с каким ломается припай, шуршание льдинок… и тяжелый стон, и чей-то голос, глухой, холодный.

Вода умеет помнить, так почему бы ей не уметь злиться? Накапливать злость?

Ивин закрывает глаза. На его руках и ногах – лед, глыбы льда. В баллонах закончился воздух.

Сдохни!

Теряя сознание, он понимает, что слышит голос айсберга, и уже не чувствует, как кто-то хватает его за руку.

Холодные песни

Одран проснулся от кошмара. Мерзкие картины отложились в памяти.

Кочегар сел на койке и осмотрелся, весь дрожа. В иллюминатор лилось отраженное от воды лунное свечение. Мир по эту сторону толстого стекла, ужатый до размеров каюты, казался чужим и пугающим.

Одран зажмурился, надеясь, что в темноте под веками каюта преобразится, станет более знакомой и благосклонной, но сон смешал реальность последних дней и жуткие фантазии.

Во сне Одран снова поднимался на борт лайнера «Ла Бургонь», который стоял в нью-йоркском порту, снова бункеровал уголь, мыл судно от угольной пыли, нес первую вахту в глубине судна, выполнял приказы людей сверху, даже не зная, что происходит на ходовом мостике. Звучно шаркая лопатой о железные плиты, кочегар закидывал в топку жирный малозольный уголь. Котел просил еще и еще. Шлак покрывал машинное отделение, густой, сернистый. Лязгали чугунные топочные дверцы, сами по себе, будто играя с Одраном: успей закинуть лопату, пока мы открыты.

Дверцы замерли, распахнувшись, и тогда сон обернулся кошмаром. В жарком, ослепительном чреве топки возникла фигура. Кочегар вглядывался в топку и не мог понять, чем занят объятый огнем человек. Кажется, он фотографировал, но использовал для этого не громоздкий аппарат, а нечто более утонченное и диковинное. Никакой ручной фотовспышки, никакого ящика на треноге. Одран понял, что человек снимает мертвецов. Те сидели в креслах с подлокотниками, их головы сжимали фиксаторы. Кожа почернела, тела вздулись, в неподвижных глазах отражалось пламя. Вид покойников (утопленников) ужаснул кочегара. Он узнал некоторых из них: капитана Делонкля, офицера Пишана, второго механика Русселя, рулевого…

Одран почувствовал: в топке есть кто-то еще, он притаился прямо за передней стенкой, он ждет…

Вот что приснилось Одрану. Выбило из колеи.

До вахты оставалось больше часа.

Неожиданно Одрана бросило вперед, лицом в палубу. Каюта словно попыталась выплюнуть его тело, покрытое липкой пленкой кошмара, избавиться от него, но смогла лишь скинуть с койки. Инерционный удар застал врасплох, кочегар сильно приложился скулой об истертые доски: лицевую кость пронзила жгучая молния.

Одран тут же вскочил на ноги. Он проснулся окончательно.

С пароходом что-то случилось – кочегар ощущал это внутренностями. Но что?

К машине и котлам, в среднюю часть трюма, вела «парадная лестница кочегаров», закрытая для пассажиров. Путь до машинного отделения был похож на почти мгновенное перемещение – секунда страха и надежды на лучшее, растянутая в горячую струну. Одран сбежал по наклонному трапу, хватаясь за поручни, с ужасом глядя, как океан проталкивает в лайнер свое щупальце. Корпусная пробоина выглядела скверно, очень скверно; отделение заливала вода.

Надрывно трезвонил машинный телеграф, никто не откликался. Рядом с тумбой плавало тело вахтенного начальника, обваренным лицом вверх. Стрелка машинного телеграфа замерла в положении «Полный вперед».

Ревели топки, в раскаленные котлы с шипением хлестала вода.

– На палубу!

Кричал старший механик. Одран узнал его голос в оглушительном шуме ухающих двигателей, что было маленьким чудом. Бессмысленным, но все-таки чудом.

Жарко, как же жарко.

«Ла Бургонь» тонула. Захлебывалась океаном, глотала смерть разорванным металлическим ртом. И если не закрыть водонепроницаемые отсеки…

Одран кинулся задраивать двери: прижимал полотно к переборке клиновыми задрайками, благословлял резиновую прокладку, прижимал к переборке… На это ушло не больше минуты – целая вечность.

Закончив, он увидел, что машинная команда бежит по трапу к сходному тамбуру. Ботинки машинистов, механиков и кочегаров сотрясали узкие решетчатые конструкции: наверх, к крышке люка, прочь.

– Спасайся! – проорали с трапа. Кажется, второй механик. – Скорей, на палубу! Через десять минут пойдем ко дну! Скорей!

Машинный телеграф замолчал. «Что сейчас творится на ходовом мостике?» Мысль показалась неуместной: рубка словно находилась в тысяче миль над головой, а он, Одран, барахтался в аду. Ад пенился и бурлил. Кочегар был по пояс в воде.

Десять минут – вот сколько ему отмерено. Ему и судну, будто двум поклявшимся умереть в один день влюбленным. Одран застонал, потом зарычал. Ну нет! Он не умрет с этим великаном, чье паровое сердце отмеряет последние удары.

Одран стал пробираться к трапу. Его вахта закончилась, не начавшись.

Громоздкие котлы еще работали, не все, но работали, вливая в неповрежденные паропроводы лайнера предсмертные судороги. Огромные механизмы, суставы которых смазчики весь путь обихаживали масленками, взмахивали блестящими деталями. В лязге и грохоте сквозили фальшивые ноты, и на этот раз причина пряталась не в какой-нибудь мелочи – шпонке или гайке, а в агонии всей машины, которая разваливалась, умирала, в корчах своей ленивой гибели умудряясь принести человеку еще немного пользы. Движения.

Вибрировали переборки. Желудок Одрана кренился вместе с пароходом. Кочегар уже тянул руку к поручню, несмотря на то что до трапа оставалось три-четыре больших шага, тянул, чтобы выбраться из опасной воды, чтобы начать путь на палубу, когда…

Вокруг хватало гула, лязга и шипения, но новый звук заставил Одрана присесть, хлебнув воды с мазутом. Потолок раскололся. В машинное отделение рухнуло что-то большое и смертоносное. Расположенный над машиной световой люк – большой прямоугольный пролет – взорвался обломками застекленных рам.

«Дымовая труба», – понял Одран. Одна из двух конструкций, цвет, форма и положение которых определяли красоту лайнера «Ла Бургонь», сложное арматурное устройство… Сейчас оно не олицетворяло мощь паровой машины, а срывало трапы и людей вместе с трапами. Дымовая труба обрушилась на машину. Если бы Одран ступил на решетку нижнего трапа, то превратился бы в красную пену. Очередное чудо, на этот раз с отсрочкой нового – черного чуда забвения.

В бурлящей воде кружили раздавленные тела. Одран увидел старшего механика, затем другого мертвеца и содрогнулся – череп второго механика словно расплющило гигантское копыто. Кочегар застонал. Он угодил в ловушку.

В клетку.

Вода наполняла внутренности парохода, крен которого продолжал увеличиваться. Путь наверх был отрезан.

«Не выбраться, – подумал он, парализованный красным страхом. – Еще пару минут, и…»

Что-то коснулось его в воде, что-то холодное, но живое в своей подвижности. Не деталь сломанных механизмов, не рука или нога мертвеца, нет…

Одран закричал, не смог сдержаться. Кошмар снова змеился рядом. В изгаженной нефтяным маслом воде.