Сергей Арно - Отец монстров
На самом деле после смерти величайшего бальзамировщика всех времен и народов остатки его препаратов были распроданы с аукциона и разошлись по частным коллекциям. Всю свою жизнь Фредерик Рюйш вынужден был охранять свой секрет, который, дожив до девяностотрехлетнего возраста, так никому и не передал.
В нем была его сила, его богатство, его слава.
Рюйша похоронили на городском кладбище с почестями, равными разве что отпрыску королевских кровей. Но и на кладбище тело его не обрело покоя. Той же ночью трое неизвестных мужчин в черных плащах и шляпах выкопали тело Рюйша и учинили покойнику обыск. Опровергнув тем все будущие утверждения потомков, что Фредерик Рюйш унес тайну бальзамирования трупов с собой в могилу. В могиле тайны обнаружено не было.
Секрет, которым обладал Рюйш, искали многие. Каждый понимал, что владение им было равноценно владению философским камнем. Джузеппе Бальзамо, известный более как граф Калиостро, полжизни колесил по Европе в поисках секрета Фредерика Рюйша.
В мечтах своих он рисовал замок, полный удивительных существ, которые могли принести огромные деньги и прославить его, графа Калиостро… И однажды секрет этот был почти у него в руках… Но граф Калиостро был арестован и препровожден в заточение.
Дочь Рюйша Рахиль, единственная, кто мог владеть этим секретом, пережила отца на девятнадцать лет, но секрета не раскрыла. И хотя прошло уже почти три века, но никто из анатомов даже на сантиметр не приблизился к раскрытию этой великой тайны.
Все эти триста лет и до сих пор среди врачей-анатомов ходит легенда, что секрет этот, вопреки утверждению историков, дошел до наших дней. То здесь, то там вдруг появлялась мумия покойника, забальзамированного каким-то неизвестным науке способом. Но доподлинно об этом никто не знает.
Что касается анатомической коллекции Фредерика Рюйша, купленной Петром Первым, — так она погибла. Как писали анатом Кювье в книге «История естественных наук», а затем и знаменитый врач Гиртль в историческом очерке своего известного учебника анатомии, часть коллекции Рюйша погибла уже по время путешествия в Петербург, потому что матросы выпили спирт, в котором хранились препараты. Так, по их словам, погибла великая коллекция гениального отца монстров Фредерика Рюйша.
Глава 22
ВЕШАТЬСЯ — ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА
Последние слова:
— Надобно уж умирать, я уже готов и умру…
Николай Гоголь— …Бывает, иногда пишешь роман, где-нибудь на середине уже, и думаешь, лишь бы не умереть — дописать. Страх смерти приходит почти каждый раз, и всегда думаешь — это моя лучшая вещь, и никогда мне не написать лучше.
— Каждый раз так думаешь? — Марина смотрит мне в глаза и улыбается как-то застенчиво, я не видел, чтобы так улыбались. Удивительная улыбка. В ней все удивительно: и глаза, и руки… Все.
Мы сидели в кухне за накрытым столом, горели свечи, из музыкального центра доносилась музыка Баха.
Я налил еще по бокалу вина.
— Этот бокал я хочу выпить за тебя, чтобы ты нашла в жизни свое счастье.
— Тогда за вас, — сказала она и сделала глоток.
Я смотрел в ее глаза, и мне становилось понятно, как можно тонуть, растворяться в чужих глазах. Когда ты уже не принадлежишь себе, ты объединяешься с другим человеком и уже не знаешь, где ты на самом деле. Ты — это она, она — это ты. Вы едины. И мы долго и молча смотрели в глаза друг друга, и мы были одно.
Марина положила свою руку на мою, я накрыл ее своей рукой; и мы так и сидели, не имея сил, не желая разъединять их.
— Слушай, а давай честно скажем друг другу какие-нибудь свои дурные привычки, о которых никто не знает… — предложил я. — Какие-нибудь мысленные привычки.
— Давай… те. Только я сразу придумать не могу. Вот раньше у меня была дурная привычка моргать часто-часто. А потом я от нее отделалась — долго смотрела в одно место не моргая. А мысленные, мысленные… Я о вас думаю все время. Это считается? Я о вас с детства думаю, я еще маленькая бегала, все время ждала, когда вы во двор выйдете.
— Про меня не считается. Хотя, может быть, мысленные и не у всех есть.
— А у вас есть?
Я сжал ее руку.
— У меня есть… вернее, была — я от нее недавно избавился.
— А какая? — спросила она и ближе придвинула ко мне лицо.
— Ты никому не скажешь?
— Клянусь. — Марина сделала страшные глаза. — Чтоб мне сдохнуть.
— Вешался, — загробным голосом сказал я.
Марина даже рот открыла от удивления.
— Да, по любому поводу вешался. Машину нужно ремонтировать или пообещал написать статью и не написал, с женой поругался или там, например, нужно ехать куда-нибудь, а мне неохота; если с похмелья просыпаюсь, тут уж точно вешаюсь, опять же если погода плохая, а я зонтик потерял — по этому поводу тоже…
В общем, по каждому неприятному поводу.
— Почему?
— Привычка такая. Привычка — вторая натура. Мысленно, конечно, вешался. Это сначала так, в плане шутки, мысль такая приходила. Потом уже просто ощущал веревку на шее. Просыпаюсь с похмелья, и первая мысль о веревке. Вот такая привычка. Но я от нее избавился.
— А как избавились?
— Очень просто: если у меня вдруг ухудшилось настроение, я мысленно забивал себе в грудь осиновый кол. Это более трудоемко, но не менее эффективно.
Я брал в одну руку молоток, в другую — осиновый колышек и вбамбасывал себе в грудь, мысленно, конечно. Забивание кола не прижилось, а повешенье как-то само собой отмерло.
— Здорово, — восхитилась Марина. — Можно я запишу это в тетрадь последних слов?
— Запиши, конечно, но только при чем здесь последние слова?
— Еще не знаю, — пожала плечами Марина.
А мне хотелось говорить дальше. Я видел, что меня слушают, слушают и восхищаются.
— Потанцуем, — предложила Марина. — Я приглашаю.
Она поймала на музыкальном центре ретроволну, должно быть, для моего удовольствия, и мы танцевали сначала быстрые танцы, потом медленные, не разбирая уже, попса там или нет, наслаждаясь близостью друг друга, и я держал в объятиях это нежное очаровательное существо, гладил ее руку, а она смотрела на меня так, как не смотрел никто. Потом мы плясали ритуальные танцы дикого папуасского племени с визгом, хохотом, заклинаниями и проклятиями на языке папуасов Новой Гвинеи. Наверняка они устраивали подобные пляски, готовя плов из европейского миссионера… И я был весел и был молод, и все еще было впереди, и все еще только начиналось.
— Слушай, а больно уши прокалывать? — спросил я, когда мы, изможденные танцами и возбужденные близостью друг друга, усевшись за стол, выпили еще по бокалу вина. — Я ведь всегда хотел серьгу в ухо, уже лет пятнадцать, в правое или в левое… или в какое там?
