Артур Филлипс - Ангелика
Он служил в Армии, и Нора, само собой, кое-что слыхала. Парень, с коим она познакомилась еще на родине, был вместе с ним, с мистером Бартоном, на войне, у него есть медали, почетные награды, у мистера Бартона, да-да, «только он о них ни словечком не обмолвится. Хранятся на дне ящика, среднего ящика письменного стола в комнатке рядом с гостиной. Я их там видела, они настоящие, да-да. Только мой друг, он говорит, что Джозеф Бартон был мерзкий тип, прямо черт с черным сердцем, и творил он всякое-разное».
— То есть?
— Слушай, ну откуда мне знать? А кроме чая у тебя ничего уже нет? Где прекрасное испанское, коим начался наш разговор?
III
Нора возвратилась на будущее утро с рассказами об исхищенной ночи и, болтая без остановки, лениво повела Энн к омнибусу, ясно дав понять, что платить за него будет Энн, затем еще к одному, затем к третьему. Наконец они устроились в зеленом скверике напротив Хикс тон-стрит, усевшись бок о бок на отчасти скрытой изгородью скамейке, позволявшей наблюдать ладный, узкий трехэтажный домик крашеного кирпича с милым двориком, что был обнесен недавно чищенным чугунным забором. Все ставни и окна были распахнуты навстречу дню.
— Вон там. Вон он идет, — сказала Нора, прячась. Энн, желая изучить супруга инкогнито, перешла через дорогу, дабы впитать его подход, поступь, манеру двигать глазами, разоблачительные первые впечатления. Его рот и обремененные тяжкими веками глаза, а равно движение его одеревенелых членов были по-особому отталкивающи. Ноги его были толсты — не ноги, а маятниковые опоры или бревна. Он был тяжело сложен, короток (куда короче Энн), слегка клонился вперед, будто искал пищи или же битвы. Энн узрела в нем вялокипящую неистовость, а вязкость его наводила на мысль об аналогической умственной медлительности, если не тусклости. Джентльмен он был, безусловно, образованный, медик, но пресный и лишенный воображения. Люди его типа тяжело косятся на окружающих, как бы пронизывая их взором, скрывая на деле собственную неспособность увидеть.
Его жена, однако, принадлежала к совершенно иной вселенной. Несмотря на истощение и смятение, что неизменно отмечали клиенток Энн, она была очень мила. Обладая внешней привлекательностью и фешенебельно одеваясь, она носила прямые волосы ниспадающими на плечи; каштановые локоны обрамляли ясный овал лица, чей ровный бледный цвет не нарушался ни морщинкой, ни пятнышком. Глаза цвета морской волны утопали глубоко и робко в длинных ресницах поверх щек, кои пленили бы любого ваятеля; под прекрасной кожей Энн почти разглядела очертания черепа. Блеск и ум этой женщины были похоронены под ее скорбью, но не столь глубоко, чтобы укрыться от проницания Энн. Дама двигалась элегантно, в ней ощущались неудивительная печаль и медлительность, но под ними радостность и детская живость не желали сдаваться, прорываясь сквозь боль приглушенным светом. Энн пришли на ум вклейки в ее Шекспире: не коварная Порция, не шаловливая Виола, нет, героиня попроще, Джульетта, быть может, или Корделия. Изящные брови, маленький рот, что едва тронут слабейшей из грустных улыбок: да, будь ее воля, она стала бы актрисой. Умей эта дама надлежаще говорить, из нее вышла бы образцовая Евгения, и каждый ее удушливый вздох в Дюмоновой темнице зрители ловили бы, рыдая, даже на дневных спектаклях. Основами основ ее были конечно же доброта и великодушие, кои с равной очевидностью подвергались опасности. Варварский тип, только что миновавший Энн на улице, зажал красавицу в чрезмерно тугие тиски, и ныне та увядала.
В первые минуты Констанс Бартон поразила Энн, оказавшись скорее девочкой, нежели женщиной; она изо всех сил старалась держаться как госпожа, но на лице ее играли блики бесчисленных сомнений. Энн коснулась ее маленьких рук, изучая знамения и обещания ладоней.
Попытки миссис Бартон развлечь гостью, подрываемые дрожащей угрозой слез и нетвердым голосом, очаровали Энн, и она бросилась на помощь слабеющей хозяйке, ибо даже ничтожный политес Констанс обнаруживал утонченность ее дома. Сколь часто обычные для Энн плебейки удосуживались предложить ей чаю перед тем, как выбалтывали свои мелочные жалобы? Обычным манером Энн обошла нижний этаж, приглядываясь по ходу к роскошеству дома: она растолковывала клиентке значения рассеянных узоров из соли и муки, тем временем отмечая качество пола, на каковом они рассеивались.
Она попросила показать ей медальон, носимый миссис Бартон на мраморной шейке. Внутри гнездился супруг в дагерротипе: отталкивающий субъект в серебряной оправе вжимался в нежное горло своей узницы, льнул к ней в миниатюре, заявлял о собственности. Когда он скребся об эту кожу, его баки наверняка вырезывали на ней бледные бороздки, как вырезывал их сей момент его уменьшенный двойник.
Энн обрадовалась тому, как скоро дама к ней привязалась, набралась силы и уверенности, развила даже способность членораздельно объясняться, опираясь на поддержку Энн и вопросы, кои та непременно задавала новой клиентке, дабы отрешить ее от невнятицы и заикания.
Данная клиентка в начале предсказуемо замешкалась, стала утверждать, будто произошла ошибка, и вежливо настаивать на том, что виденное ею «не могло быть» (как явно внушил ей муж). Однако Энн с легкостью наставила ее на путь истинный, пресекши старания миссис Бартон избегнуть растерянности, и почти сразу дама сделалась спокойнее, приобретя куда более несчастливый вид, и Энн знала, что теперь они близки; оставалось лишь взять ее маленькую руку в свою, смахнуть каштановую прядь с гладкой щеки и прошептать: «Говорите же».
По первым воспоследовавшим наблюдениям Энн заподозрила, что молодая жена нуждалась в участливых ушах более остального, а то и за исключением остального. Излагая свою историю, Констанс Бартон расцветала от малейшего сочувствия, наикротчайшего прикосновения или ободрения, будто жаждала их годами, будто она была не прелестной супругой медика, но изгоем или поколоченной женщиной хмельного кузнеца. Вероятно, крупного гонорара дело не обещало.
Поначалу Констанс рассказывала не о наваждении, но о соседях, ребенке, супруге, об ухаживании, венчании и дальнейшей жизни, о родовых муках, о требованиях врачей. Было ясно как день, что все стало ей поперек горла. Ей не с кем было откровенничать (это она сказала сама, спохватилась, без умолку проговорив несколько минут), не от кого услышать эхо своих мыслей, отделить зерна от плевел, и потому в Энн зародилась надежда на длительную занятость, пусть и подкрепляемую обсуждением прозаических неурядиц.
Когда миссис Бартон принялась наконец за детальное описание кошмаров, их оказалось непросто уразуметь, возможно, ввиду сдержанности дамы либо ее неуверенности в том, что от нее ожидали услышать. Борясь с собой, Констанс не способна была прийти к трезвому мнению едва не по любому вопросу; что до вторжения духов, в нем она была уверена менее всего. Едва она пыталась описать видение, как выяснялось, что это невозможно, что ей все примстилось, либо, если нечто и произошло, тем самым своеобразно доказывалась ее виновность: этот кошмар каким-то образом воплотила в жизнь она сама.
