Вячеслав Романцев - Псы Господа
Как решили, так и сделали.
Раскопали в овражке выходную часть трубы, тоже перекрытую клиновидным затвором. Для вида еще кое-где поковыряли землю… Правда, назначенный срок выждать не сумели. Не удержались, начали спускать пруд через четыре дня.
Уходила вода долго, не меньше недели. Но ушла, оставив непролазные залежи топкой илистой грязи. Ил частично сгоняли лопатами к той же трубе (уползал он по ней медленно, неохотно), частично вывозили на подводах жители Щелиц – удобрять поля и огороды.
В жиже плескалась не ушедшая с водой рыба, большая и маленькая. Караси. Стали они для бригады дополнительным источником дохода, хоть и не денежного, – за стаканчик первача работяги позволяли местным набрать рыбы, сколько смогут унести, хоть мешок. Щелицкие мужики и парни, догола раздевшись, лезли в грязь, собирали, – год выдался не самый сытный. Наиболее крупных рыбин, выследив по сильному бултыханию, рабочие ловили бельевой корзиной для себя, – на закуску.
Ночевала бригада здесь же, у пруда – отведенный для жилья барак оказался на дальнем конце Щелиц, никому не захотелось таскаться дважды в день по две с половиной версты, с горы да в гору. Соорудили на скорую руку навес от дождя, натаскали соломы – ночи теплые, жить можно. У костра засиживались далеко за полночь, пили водку, запекали над угольями рыбу, травили всевозможные байки, народ подобрался тертый, всякого-разного повидавший в жизни.
Порой приходили на вечерние посиделки местные мужики, те «рыковку» не жаловали, приносили бутыли с мутным первачом, вели долгие обстоятельные разговоры, выспрашивая о городских новостях – газетам да изредка заезжавшим агитпроповским лекторам здесь не больно-то доверяли… В ответ аборигены рассказывали истории из местной жизни, обычно простые и незатейливые, – но ярким пятном на их фоне выделялись замысловато сплетенные рассказы деда со странным прозвищем Милчеловек, зачастившего в гости к бригаде. Талант рассказчика Милчеловек имел незаурядный, а еще имел обыкновение обрывать повествование на самом интересном месте: вздыхал, жаловался на ослабевшую память, да косился на бутылку с казенной (сам всегда приходил без выпивки). Наливали, что поделаешь…
Прозвучала легенда и про помещичий клад – причем в своеобразной и развернутой интерпретации:
– …тады жена его, мил человек, церкву тут отгрохать решила, – неторопливо рассказывал дед, помешивая угли в костре обгоревшей палкой. – Денех уплатила немеряных, хитектора с городу выписывала. Ну, отгрохала – храмина знатная, сами видали, склад там щас артельный… Сам химандрит Феоктист приехал с Печорского монастырю, – освятить, значить. Святой был человек, хоть и полный контрик. Да тока, мил человек, не заладилось дело-то. Даже в церкву химандрит не зашел – развернулся и укатил. Нечистое, дескать, место, негоже стоять храму Божему… И точно – начались с той поры дела на холме Лытинском на диво странные, нечестивые…
Милчеловек замолчал, бросил выразительный взгляд на бутыль… Выпив, продолжил:
– Помещик-то Навицкий хитер оказался. Он, мил человек, не просто золото свое в пруду схоронил, он к нему и охранщицу приставил. Первым Филя Чубахин через то пострадал, жил тут такой парень – тридцать лет уж без чутка, а не женатый. Лютый был чё до девок, чё до вдов, чё до баб замужних… Наши-то не раз его и на кулачки брали, и дрыном уму-разуму учили – а все неймется парню. Не токма в Щелицах озорничал – и в Лытино, за пять верст, ходил, и в Заглинье, в Навицкое тож шлялся… И вот шел как-то по ночному времени к мельнице лытинской, – прослышал, чё мельник Ерофей в город подался, а жена его, молодая да пригожая, одна осталась. Ну и засвербел бес в портках. Пошел, да не обломилось – Ерофей за женой строго приглядывал, попросил, уезжаючи, шурина пару ночей на мельнице переночевать, да есчё два кобеля здоровущих во дворе гавкали, непривязанные… Обратно поплелся Филька, идет, сам тех кобелей злее. Глядь – на Лытинском холме девка встречь ему из кустов выходит. Он так и обмер – молодая, из себя красивая, и голым-гола, как из бани выскочимши… Руки к нему тянет, Фильку долго упрашивать не надоть – обнимает-целует её, даже мысля не ворохнулась: кто, мол, такая да зачем тут шляется… Только чует: не так чёй-то всё, на вид девка молодая и гладкая, а пощупать – дряблая да осклизлая какая-то. А изо рта у ей, мил человек, гнилью болотной пахнуло… Глянул Филька вроде как в сторону, а сам глаза на девку скосил – и обомлел аж: старуха к нему ластится, седая, морщинистая… Тока хотел оттолкнуть ея да перекреститься – тут она ему зубами в лицо и вцепимшись. Где целовала, там, мил человек, и вгрызлась плотоядно… Он в крик, да бежать, – скумекал, на кого нелегкая вынесла…
Милчеловек вновь сделал многозначительную паузу. В полуосушенном пруду всплескивала рыба – и казались те звуки в ночной тишине слишком громкими. А когда где-то неподалеку ухнул филин, все аж вздрогнули.
– Да на кого ж напоролся парень-то? – не выдержал кто-то из слушателей.
Старик ответил, лишь подкрепив силы:
– Лобаста, мил человек, ему подвернулась…
– Что за зверь такой?
– Про русалок да мавок слыхал, мил человек? Так лобаста вроде их, тока злее собаки волкохищной будет… От обычной-то русалки отыграться-отшутковаться можно, али гребень ей костяной подарить – начнет волоса расчесывать, да и забудет про тебя, даст уйти… А лобаста редко кого живьем выпустит. Ей, чёб пропитаться, живого мяса подавай. Вот и за Филькой чуть не до Щелиц самих гналась – догонит и кусит, догонит и кусит… На чё здоровущий парень был, и то сомлел, обескровел, значить… У околицы упал, собаки взлаяли – люди выбежали, нашли Фильку. В горницу внесли – батюшки-святы! – места живого не найти, руки-ноги изгрызаны, а на роже-то, куда лобаста поначалу кусила, ажник носа нет, и со щеки мясо выжрато. Рассказал парень, чё приключилось, да к утру дух-то и испустил… С тех пор так и пошло – двадцать годков от ея всем миром муку терпели, холм Лытинский десятой дорогой обходили… Так она, тварь, к самой деревне ночами шлятся повадилась, хучь из дому затемно не выходи.
– Так чем кончилась история? – прозвучал достаточно скептичный голос. – Изловили?
– Э-э-э, мил человек, куды там… Спервоначалу, знамо дело, пытались – пару раз неводом Навицкий пруд тянули. Ночью, тишком – да бырыня все одно прознала, исправнику пожалилась: мужички, дескать, озорничают, уж он розог-то прописал… А толку не вышло – билось разок в мотне чё-то здоровущее, на рыбу не похожее – вытянули, глядь: дыра в сети, лобасты и след простыл. Зубы-то у ей острее, чем ножи железные. А управиться смогли, когда мужичка одного знающего к нам судьба занесла. Он в травах толк понимал, и порчу отвести умел – колдун не колдун, но знающий. Опчеству по уму всё растолковал: души, мол, у лобасты нет и быть не могёт, потому она днем спит, на дне в ил зарывшись. А ночью душа спящей какой-то бабы недоброй в ея вселяется, на разбойные дела толкает. Ну и подрядился он энту бабу-ведьму сыскать… И сыскал ведь! С тем и кончилась казня египтянская, за грехи на Щелицы насланная. Утихомирилась лобаста.
