Олег Гладов - Смех Again
чего?.. не помню…
ГДЕЖЗИК тоже растворяется… не отпускай!.. повторяй про себя… повторяй, как заклинание: гдежзик… гдежзик… где жзик… где жзик…что это?.. не помнишь… это важно… это часть чего-то очень важного… повторяй:
— Где Жзик?
…Повторяй, как заклинание, бесконечное количество раз… Может, кто-нибудь, когда-нибудь подскажет, что это?
Капля жидкого азота медленно, доли секунды, испарилась, обдав меня холодом изнутри… Чуйка? Чуйка, находящаяся с тобой постоянно, это что-то вроде этого «да, Николя?» Словно холодные гвозди в голове?
Иван говорит:
— У меня получилось, да?
Я киваю.
— Это ты мне подсказал, да?
Я киваю. Он смотрит мне за спину. Хмурится. Говорит неуверенно:
— Дашка…
Я вижу Дарью Мишину, замершую на пороге. Она зажала свой рот рукой и смотрит на брата, широко раскрыв глаза.
— Что с тобой, Дашка?.. — он переводит взгляд на меня и неуверенно спрашивает:
— Почему она такая большая?
Я вижу, как зелёные глаза его сестры наполняются влагой. Говорю:
— Ты тоже вырос.
Дашка подходит и обнимает Ивана. Всхлипывая, покрывает его лицо поцелуями и своими слезами.
Я смотрю на них.
«Опр Стух? — говорит Гек Финн, уважительно покачивая головой. — Это ты лихо придумал, да…»
Дашка, шмыгая носом, поворачивает заплаканное лицо ко мне:
— Это ты сделал, да?
Я киваю.
Или моя чуйка. Мной, короче, сделано. Даже не ручная работа — brain made, какой-то…
— Как? — это Дашка. Совсем задумался, а она уже третий раз ко мне обращается.
Говорю:
— Как? Догадался. Главврачу тоже давно было пора…
Да. Нужно было букварь перечитать, а не библии издавать под своим именем.
Дашка снова целует Ивана:
— Теперь всё будет хорошо, Ванечка…
Тот пожимает плечами:
— Наверное… а Тот? Тот где?
Работа, сделанная дешёвой тушью?
Если найду — прогнать?
Не бояться?
— Не важно, где он, — говорю я, ощущая холодные гвозди, источающие ледяное спокойствие у себя в голове. Пытаясь удержать это состояние, говорю:
— Теперь его там не будет… Дарья, мне нужно ехать… Ты со мной?
Она вытирает слёзы тыльной стороной кисти:
— А Ваня?
— С ним всё в порядке… да, Иван?
Он кивает:
— Я посплю. Я спать хочу.
Он ложится, засунув ладони под щёку, и закрывает глаза. Дашка целует его в макушку.
Выходим из палаты.
— Иди в свою комнату, — шёпотом говорю я у крыльца. Дашка отрицательно машет головой, шепчет:
— Я с тобой.
Солнце уже ощутимо сместилось к горизонту: тени от дома и сараев стали длиннее.
На обратном пути из больницы я ехал медленно и, если это применительно к вождению мотоцикла, задумчиво. Отдал Тольче его двухколёсного зверя. Брёл от кузницы по полям, делая большой крюк и ощущая молчаливое присутствие Дашки за спиной. Выкурил одну за другой несколько сигарет. Курил бы и дальше: закончились.
Шёпот у крыльца, в сумерках первые слова, которыми мы обменялись за последние два часа.
Я оглядываюсь по сторонам, потом еле слышно:
— Никому ничего… ясно?
Она с готовностью кивает, блестя потемневшими глазами.
Медленно поднимаемся по ступенькам.
Тихо. Где-то работает телевизор.
Скрипим половицами. Я прикладываю палец к губам. Проскальзываем в коридор. Входим в мою комнату. Комнату Ивана.
Прикрываем дверь.
«Молчи», — говорю я одними губами.
Тишина.
Я обвожу комнату глазами.
Дашка тихо, как мышка, замерла за моей спиной.
Молчание.
Я закрываю глаза. Выравниваю дыхание.
Свинцовое безмолвие.
Настороженная тишина.
Прислушайся.
Слышишь?
Слышишь? Поверх тишины?
Слышишь?
Как кто-то дышит в пустой комнате?
Кто-то, кроме тебя? Кроме стоящего за спиной? Поверх тишины?
Голова прозрачна. Глубоко в мозгу засели ледяные гвозди, источающие спокойствие:
Ничего не бойся.
Я чувствую, как то, что я называю чуйка, зашкаливает, и открываю глаза.
— Выходи, — произношу негромко в пустоту.
Тишина.
— Выходи, — угрожающе говорю я в свинцовое настороженное безмолвие.
И в третий раз:
— Выходи, Жзик.
В удивлённое серое молчание, скопившееся в углах комнаты.
И молчание сдвинулось.
И свинцовое безмолвие растеклось ртутью.
И настороженная пустота за шкафом шевельнулась необъёмной плоской фигурой с нечёткими контурами… Словно набросок серым карандашом на серой бумаге… И чёрные дыры вместо глаз. И провал вместо рта, измазанный сырым яичным желтком:
— ш-ш-што? наш-ш-ёл?
Я чувствую атмосферные колебания: это дрожат Дашкины коленки. Мои — подгибаются. Я еле сдерживаюсь, чтобы не заорать от ужаса. Чувствую, как анус вжимается глубже от страха. Нужно не молчать. Главное не молчать:
— Уходи.
Недовольное шуршание мокрого полиэтилена:
— пощ-щему? куда?
Ледяные гвозди подталкивают слова к моему языку:
— Уходи туда, откуда пришёл.
Намеченный линиями нечёткий провал. Рот:
— куда? как?
Миллиарды неумелых детских карандашей на этой планете царапают грифелем Каляки-Маляки, бессмысленные пересечения линий, завитушек и спиралей… Выводят фломастерами на бумаге и мелками на асфальте: палка, палка, огуречик — получился человечек…
Миллиарды детских ртов произносят в пространство неисчислимое количество бессмысленных считалок-обзывалок, ежесекундно во всех частях планеты:
Эники-беники, чука-ты-бэ! Абель-фабель-ду-на-мэ! Ики-пики-грама-тики-плюс!
Если упорно пытаться изобразить бессмыслицу в миллиард рук, она может обрести форму?.. Если бессмыслицу повторять вслух как заклинание бесконечное количество раз, она может обрести смысл? Вызвать к жизни Каляки-Маляки?
— куда мне идти? я тут живу давно…
Мои колени становятся крепче титана:
— Это не твой дом. Уходи.
Мой страх испаряется:
— Быстро.
Дуновение злобы из угла:
— не зли меня… я сделаю тебе…
Шаг в его сторону:
— Это я сейчас сделаю тебе Вред.
Колебание.
Я делаю ещё один угрожающий шаг:
— Сделаю Вред . Я умею.
Молчаливые волны… страха? Боится? Думает? Или?
Стоящая за моей спиной судорожно втягивает воздух:
— Прогони его… — в этом голосе дрожит каждый звук. Каждое слово. Она сама дрожит. Трясётся. Стучит зубами.
