Юрий Петухов - Воскресший, или Полтора года в аду
И добрались!
Крохотная площадочка обрывалась на все четыре стороны отвесными лестницами. Значит, мы вскарабкались на вершину исполинской четырехгранной пирамиды. Но теперь я не ощущал высоты. Наоборот, казалось, что мы оба висим на острие огромной иглы, которой проткнули то ли шар, то ли яйцо, и мы оказались на кончике этой сатанинской иглы в этом дьявольском шаре-яйце. Ощущение было отвратительное! Вот-вот упадешь… но не падаешь!
— Теперь ты все видишь! — прорычал дьявол-хранитель.
Он стоял прямо за моей спиной, сложив руки на груди и скаля свои клыки.
— Ни хрена я не вижу! — вырвалось у меня.
— Видишь! — еще злее прорычал он. — Видишь, ублюдок… Меня не проведёшь, ведь я…
И тут я на самом деле увидел… Что это было? Может, вся преисподняя, весь этот гадский потусторонний мир. А может, лишь часть его — непонятная и страшная часть. Я обладал нечеловеческим зрением. Я видел на десятки тысяч, а может, и на миллионы километров, я видел сквозь покровы и стены, сквозь толщи гранита и песка, льда и огня. Этот шар-яйцо был целой Вселенной с множеством огромных миров. Внутри него висели тринадцать колоссальных сфер, каждая размером с нашу галактику Млечного Пути, а то и побольше. Эти сферы состояли из множества других сфер, переплетающихся в невероятно сложном узоре, уходящих в иные измерения, доступные моему глазу, но не поддающиеся описанию. Все это напоминало мне фантастические многомерные соты. А в каждой соте был свой мир или мирок.
Дьявол-хранитель подсказал мне:
— В одной из таких ячеек висит твоя Земля, подонок, понял? Хочешь ее увидать ближе?!
— Не-ет! — завопил я. Слишком болели еще мои душевные раны после последнего выхода на белый свет. Я не хотел видеть Землю, я не хотел терзать и травить свою душу.
— Ладно, ублюдок, — прорычал мой хранитель, — ты и без меня теперь понимаешь, что нет ни того, ни этого света. Есть один огромный мир, в котором надо уметь перемещаться. Вы, черви земные, не умеете ходить и летать, вы лишь ползаете в своем земном навозе, для вас закрыты все шестнадцать степеней иных измерений.
— Ты сам червь рогатый! — завопил я в бешенстве.
Но он даже не удостоил меня затрещиной, даже не рыкнул. Сноб грёбаный.
— Смотри, ублюдок!
Его лапища простерлась вдаль, будто она была безразмерной дланью демиурга.
И передо мною замелькали гирлянды прозрачных шаров, соединенных подрагивающими полупрозрачными пуповинами. Гирлянд было не счесть, они свивались в бесконечную спираль, а сама спираль в свою очередь вилась ниточкой, свивалась в еще более сложные спирали… и так до бесконечности.
— Смотри, гнида!
Одна из гирлянд замедлила свой ход, приблизилась, шары выросли — внутри каждого что-то копошилось, дымилось, шевелилось, будто в круглых гигантских аквариумах или резиновых прозрачных пузырях, наполненных водой и населенных всякой живностью.
— Смотри! Это ваши планетенки. Они только вам, безмозглым обитателям Космоса, кажутся шарами, болтающимися возле звезд посреди черной пустоты. У вас зрение червей. И вы видите все по-червиному! Смотри же, гнида! Вот как все выглядит на самом деле — здесь все Мироздание. Это бесконечная цепь гирлянда внутренних миров. Но все они соединены пуповинами. И то, что ваши болтуны называют кругами ада, всего навсего внутренние миры, их не счесть, их не двенадцать, а двенадцать триллионов в двенадцатитриллионной степени, ублюдок! Но все они со всей Вселенной вашей и всеми вселенными иными висят в нашем мире. Он не имеет краев, у него нет ядра, центра, он сам в себе и во всем, он бесконечно велик, но он и бесконечно мал, весь этот исполинский макромир, включая в себя все, сам таится в микромире, в микрочастице — изначальной корпускуле Мироздания, у которого не было начала! Ты раб и червь. Я царь и бог!
— Ахинею несешь, дьявольская харя! — сорвался я от злости, от невозможности вместить в себя и доли увиденного, услышанного.
Мой хранитель не обиделся. Я давно заметил, что ни одно из самых гнусных ругательств его не задевало ни капельки. Может, ему даже нравилось, когда я выходил из себя и поносил его, матерился, орал, брызгал слюною.
— Все врешь, сволочь, — продолжал я, — если весь ваш мир включает все остальное, то почему ты говоришь, что это мир зла, который втягивает в себя зло?! Так не может быть!
— Может! Гирлянды и шары в оболочках. Они их защищают, тонюсенькой хлипкой пленочкой… Ты разве еще не понял, гнида безмозглая, что твое добро и свет, это лишь микроскопические пузырьки в безмерном океане зла и мрака?! Гляди лучше, ублюдок, и ты все поймешь. Вот первый круг ада!
Один из шаров внезапно вырос в размерах, приблизился, стал огромным, потом просто превратился в прозрачную, уходящую в бесконечность стену… и вобрал меня внутрь.
Да, я увидал все. Тысячи распятых висели на столбах. А столбов было, что в тайге деревьев — через каждые полтора-два метра. Распятые корчились, выли, изгибались, извивались. Рои слепней, ос, комаров, мух вились над их телами. По изъеденной коже ползали скорпионы, фаланги и тарантулы.
Я подошел к ближайшему. Он свысока косил на меня выпученный красный глаз и хрипло стонал.
— За что тебя, брат? — спросил я шепотом.
— За то, что на свет народился, — просипел он замогильным сипом. И жутко ухмыльнулся.
— Я тебя серьезно спрашиваю! — взъярился я и дернул его за ногу.
Полусгнившая стопа осталась в моей руке. Я отбросил ее в сторону. Но тут же из-за столбов выскочили какие-то шакалы с человечьими рожами и устроили дикую грызню из-за этого куска тухлятины.
— Отвяжись, мертвяк! — огрызнулся висящий, будто не у него только что оторвали ногу.
— Сам мертвяк! — рявкнул я. — Вот сброшу тебя этим шакалам, тогда будешь по-другому петь, падла!
— Сбрасывай! — заорал он хрипато. — Мне все одно туда дорога, вот руки прогниют, сам свалюсь! Сначала меня эти шакалы сожрут, а как выблюют и выгадят мое мясцо, так я таким же шакалом стану и буду всех жрать. Сбрасывай!
Нет! Не понравился мне первый круг ада. И не жалко мне стало этих подлюг висящих.
А дьявол-хранитель нависал за моею спиной, дышал зловонно в затылок. Только он мог объяснить, что тут происходит.
Он и объяснил:
— Неделание добра — это уже зло, ублюдок! — сквозь сомкнутые клыки процедил он. — Эти черви ничего плохого в своей червиной земной жизни не сделали. Но у каждого было много случаев, когда можно было сотворить чего-то хорошее, в вашем червином понимании, а они отвернулись, не сотворили, мать их! Вот и висят, гниют, в шакалов превращаются. Да ты, подонок, не плачься по ним. Этим жалким червякам тут не так уж и плохо. Бывает похуже! — И он захлебнулся в лающем кашле-смехе.
