Елена Климова - Реминискорум. Пиковая дама
…посреди многолюдной площади высился почерневший столб с прикованными к нему ручными и ножными кандалами. Столб утопал в горе хвороста, ее медленно, раз в десять медленнее обычного, лизали языки огня. Деревья вдалеке и зеваки вблизи выглядели ненастоящими, плоскими, словно декорации, картонные фигуры, но люди – мужчины и женщины – двигались, беззвучно открывали рты. Редкий ветерок доносил запах дыма и почему-то легкий аромат жареного мяса. Треск сучьев. Сотни озверелых и злобных лиц. Подслеповатое утреннее солнце на безоблачном небе.
– Мне тут совсем не нравится, – полушепотом призналась Вера. Алексей обнял ее.
– Да-да, друзья мои, – заметил Вергилий, – воспоминание не самое приятное, но что делать – мы обязаны пройти дорогу Госпожи шаг в шаг, след в след. Вынести все, что вынесла она.
– Значит, – задумчиво сказал Борис, – раз кандалы пусты… кто-то из нас должен взойти туда? На костер? Это и будет новая жертва для нового воспоминания?
– Именно, мой догадливый друг! Конечно, лучше, если это будет девушка… Так сказать, идеально приближенная к оригиналу модель… Вам, милая, – Вергилий обратился к Вере, – уже нечего отдать: вы больше не сияете, ваша душа заточена в Дереве. А вот вы…
Под его вопросительным взглядом Грета съежилась, побледнела; открыла рот, но ничего не успела ответить – ее решительно опередил Борис:
– Стой где стоишь. Еще чего! Я не позволю тебе туда идти. Надеюсь, ваше Древо не разбирает, где мужские души, а где женские. И воспоминание… Ему-то какая разница, кто пожертвует душой? Леха, ну-ка прикуй меня. – И пошел к столбу.
Грета, переступая с ноги на ногу, с каким-то нехорошим предчувствием следила за приготовлениями. Борис, стоя возле столба, подмигнул ей:
– Эй, не волнуйся! Это же все не по-настоящему.
– Надеюсь, – откликнулась Грета. – Не хотелось бы соскребать тебя со сковородки…
А голос внутри все зудел, нагоняя тревогу: «Что мы знаем об этих воспоминаниях? Насколько они опасны? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг не все тут так уж понарошку?»
– Так… Прикуйте руки… – суетился Вергилий. – И ноги, ноги не забудьте, чтобы все соответствовало… Ага… Отлично… Готово… Отойдем подальше, еще подальше… А теперь…
Алексей спрыгнул с помоста и обернулся. В тот же миг глухо гудящая картонная толпа обрела плоть и кровь. Бесцветные лица окрасились розовым. Пахнýло жаром, зашипели сырые дрова, взметнулся огонь, а площадь, словно включили приглушенное радио, взорвалась криками. Они кричат:
– Еретик, вероотступник!
Они кричат:
– Дьявольское отродье!
Они кричат:
– Жги колдуна! Жги его!
И в ответ им кричит не своим голосом Борис, нечеловечески выгибаясь у столба, – это его мясо горит, весело шкворча на костерке. На Алексея и Веру нападает какой-то ступор – настолько неожиданно происходит этот переход в безумную средневековую реальность. И только Грета, глядя в его глаза, видя расширенные от боли зрачки, понимает, что все это уже не игра «ведьма нас ловит, мы убегаем». Сейчас этот парень, с которым она, да, спала столько раз, да, с удовольствием просыпалась на его плече, но, по сути, чужой, удобный незнакомец, которого она не пускала в свою жизнь и потому сама им не особо-то интересовалась, – сейчас он умрет. Жуткой мучительной смертью. Бесповоротно. Навсегда… И еще она догадалась… Нет, почувствовала всем сердцем, что только она сейчас может что-то сделать. Остановить этот поезд. Отвести смерть… Не руками, словами и сердцем…
Она еще сама не знала, что делает, а ноги уже начинали действовать: пружиной подбросили ее на край эшафота, а оттуда – еще выше, на телегу, стоящую в толпе, так, чтобы лицо ее оказалось прямо напротив его лица. Чтобы глаза в глаза. Он видит ее, мучительно тянется к ней. И она, перекрывая рев толпы, кричит ему единственные правильные слова – других в этот момент просто нет:
– Я люблю тебя!
И зачем-то выбрасывает навстречу его удивленному взгляду с таким трудом добытое ведьмино зеркальце.
Зеркальце летит над толпой. Взгляд Бориса натыкается на зеркало. Собственное отражение – закопченная физиономия с безумием в глазах и выражением муки на лице – кажется ему чужим… И тут все внезапно застывает. Звуки стихают. Языки огня неподвижны. Рты толпы открыты. Борис теряет сознание. Его свечение гаснет. Зеркальце с хрустальным звоном падает на землю. И второе воспоминание Дамы раскрывается для наших героев…
* * *– …Итак, с Божьего благословения подведем итог. Издавна скверна поселилась в этой семье. Господь заповедовал принимать его дары со смирением, будь они горше полыни али слаще меда. Иова Сатана искушал муками смертными с позволения Божьего, отнял детей и богатство, поразил проказой. Но тверд был Иов в непорочности своей, и рек Иов: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» и получил от Господа награду за смирение. Посему страдание – часть пути земного, обещающая спасение, а избавление от мук земных, напротив, пророчит муки небесные. Смертный же не может искупать чужие беды и грехи. Таким даром обладал лишь Спаситель, Господь наш, Иисус Христос, да приидет царствие Его, да славится имя Его во веки веков! Аминь!
– Аминь!
– Посему всякий, кто утверждает, что способен излечивать неизлечимых или спасать обреченных иначе как словом Господа и силой Господа под сенью матери нашей Церкви, – тот в лучшем случае лжец и богохульник, в худшем же – богомерзкий колдун. Увы, свидетельств второго мы видим здесь даже с избытком. Всякому ясно, что дар этот не от Бога, а от диавола. Ибо кто не смиряется и идет поперек пути Божьего – тот отступает от Божьего замысла и соблазняет других на путь ложный. Да будет пресечен соблазн и да изгонится диавол из уст ее и души грешной…
– Воистину, отец Ансельм, воистину! Ибо сказано: ведьмы бывают трех родов. Первые вредят, но не могут излечить. Другие и вредят, и лечат. Третьи же вылечивают, но не вредят, поскольку на то есть у них особый сговор с диаволом. И эти последние хуже всех, ибо вредят не телу, а душе, лишая ее надежды на спасение в жизни вечной…
– Послушайте… Пожалуйста, дайте хоть слово…
– Молчи, ведьма! Говорить тебе более не позволено.
– И поскольку сказано: ересь уничтожать без угрызений совести, а ересь без еретика не уничтожится, трибунал постановляет: смерть ей!
– Смерть!
Лица вдалеке нечеткие, плохо вижу их. Кандалы вгрызаются в кожу, но я их почти не чувствую – в теле все равно не осталось ни одного места, которое не отзывалось бы жуткой болью. Торговец Альфонсо первым бросает мне под ноги горящий факел. Его жена Мариэтта хохочет вдалеке, закидывая голову назад так, что видны ослепительно белые зубы. Откуда они у тебя, Мариэтта? Не ты ли, крадучись, приходила ко мне под покровом ночи, плакала: «Помоги… помоги…», целуя оборку моего платья? Не я ли помогла тебе, кривозубой, что стыдилась пройти по улице, стыдилась лишний раз открыть рот, боялась быть осмеянной? А как же ты, Мирелла? Я спасла твоего отца от мучительной смерти, мы были подругами, лучшими подругами, выросли вместе, с детства делили радости и горести – и ты стоишь и смотришь на меня, ни слезинки не катится по твоему лицу… Что? что это? улыбка? ты улыбаешься? Тебе весело? Неужели ты просто завидовала мне – всегда, всегда… За что? За что, Господи?
