Энн Райс - Песнь серафимов
И вот я спрашиваю вас: могла ли я рассказать этому Годуину, этому удивительному святому человеку, в какого превратился мой прежний возлюбленный, что у него в Англии растут две дочери и обе они воспитываются в идеалах иудейской веры?
Я уже говорила вам, что мой отец не запрещал нам переписываться. Сначала он думал, что это продлится недолго. Но поскольку письма приходили и приходили, я зачитывала их отцу, и не без причин.
Мой отец — ученый-богослов, как я уже говорила. Он не только изучал комментарии к Талмуду, сделанные великим Раши, но и много переводил на французский, чтобы помочь студентам, которые хотели знать содержание, однако не владели древнееврейским языком Талмуда. Поскольку отец ослеп, большую часть переводов под его диктовку писала я. Еще он хотел перевести на латынь, если не на французский, сочинения великого еврейского ученого Маймонида.
И меня нисколько не удивило, когда Годуин начал писать мне на те же темы: о том, что великий учитель Фома, принадлежавший к его ордену, читал кое-что из Маймонида на латыни, и как ему, Годуину, хотелось бы ознакомиться с этим трудом. Годуин знал древнееврейский язык. Он был лучшим учеником моего отца.
Шли годы. Порой я зачитывала отцу письма Годуина, и весьма часто комментарии моего отца к трудам Маймонида и даже заметки по христианской теологии находили свое отражение в моих письмах Годуину.
Сам отец никогда не просил написать Годуину от его имени, но мне кажется, он все лучше узнавал и все больше любил этого человека, когда-то, как считал отец, предавшего своего учителя и его дом. Таким образом, отец даровал ему прощение. По крайней мере, прощение было даровано мне. И каждый день, прослушав лекцию моего отца, закончив записывать под диктовку его размышления или помогать в этом деле его студентам, я уходила к себе в комнату и садилась за письмо Годуину, рассказывала ему о жизни в Оксфорде и обсуждала с ним все.
Время от времени Годуин спрашивал, почему я не выхожу замуж. Я отвечала неопределенно, что заботы об отце занимают все мое время, а иногда просто писала, что не встретила пока подходящего человека.
За это время Лия и Роза подросли и стали очень милыми девочками. Но теперь позвольте перевести дух, потому что, если я не поплачу сейчас о своих дочерях, я не смогу продолжать.
После этих слов она разразилась слезами, и я понимал, что ничем не могу ее утешить. Она замужняя женщина, правоверная иудейка, и я не смел дотронуться до нее. Этого было не принято. Подобные вольности запрещены.
Но когда Флурия подняла голову и увидела слезы на моих глазах — слезы, не понятные до конца мне самому, потому что они лились на протяжении ее рассказа о судьбе Годуина и ее собственной судьбе, — они утешили ее, как и мое молчание. И она продолжила рассказ.
10
ФЛУРИЯ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ РАССКАЗ
Брат Тоби, если вы когда-нибудь познакомитесь с Годуином, он вас полюбит. Если Годуин не святой, то святых не существует. Как щедр Всевышний, да будет Он благословен, пославший мне такого человека как Годуин, а потом и Меира, а теперь и вас!
Итак, я рассказывала, что девочки подрастали, с каждым годом становились милее и проникались все большей любовью к деду. Для него, слепого, дети были даже большей радостью, чем для многих зрячих.
Но позвольте сообщить еще пару слов об отце Годуина. Этот человек умер, так и не простив Годуину его вступления в орден доминиканцев и, разумеется, оставив все свое состояние старшему сыну Найджелу. На смертном одре он взял с Найджела клятву, что тот никогда не увидится с братом. Найджел, человек проницательный и широких взглядов, пожал плечами и дал обещание.
Так писал мне Годуин, потому что после похорон отца Найджел сразу же отправился во Францию, чтобы навестить брата. Он скучал по Годуину и любил его. Ах, когда я думаю о наших письмах, они кажутся мне глотком свежего воздуха, хотя на протяжении всех прошедших лет я не могла рассказать Годуину, какую радость доставляли мне Лия и Роза. Я накрепко заперла эту тайну в своем сердце.
Я стала женщиной, в жизни которой есть три великие радости, которая слушает три великие песни. Первой песней были ежедневные занятия моих прекрасных дочерей. Второй песней было чтение и записи под диктовку моего обожаемого отца, часто полагавшегося в этом на меня, хотя многие студенты с готовностью читали ему. Третьей песней были письма Годуину. Все три песни сливались в маленький хор, утешавший, развивавший и облагораживавший мою душу.
Не считайте меня жестокой из-за того, что я скрывала рождение детей от их отца. Не забывайте, что было поставлено на кон. Хотя Найджел и Годуин помирились и начали переписываться, я понимала, что из моего признания не выйдет ничего, кроме несчастья для всех.
Позвольте мне еще рассказать о Годуине. Он подробно писал мне о своих занятиях и диспутах. Преподавать теологию разрешалось только людям старше тридцати пяти лет, но в Париже он регулярно читал проповеди перед огромными толпами, у него появилось множество приверженцев. Он был очень счастлив, снова и снова повторял, что хочет счастья для меня, и настойчиво спрашивал, отчего я не выхожу замуж.
Он писал, что зимы в Париже такие же холодные, как в Англии, и братья мерзнут. Однако раньше, когда он был богат и мог купить сколько угодно дров и вдоволь еды, он не знал того счастья, какое узнал сейчас. Его волновало только одно: как живу я, удалось ли мне тоже познать счастье.
Я читала об этом, и невысказанная правда больно давила на меня. Ведь я была счастлива, потому что мои дочери сидели у меня на коленях.
Постепенно я осознала, что хочу рассказать Годуину о них. Мне хотелось, чтобы он узнал, какие прекрасные цветы любви благополучно расцвели и становятся все краше в своей невинности под заботливой опекой.
Еще более болезненной эту тайну делало то, что Годуин продолжал с рвением заниматься древнееврейским языком. В Париже он часто вступал в диспуты с учеными иудеями, ходил к ним домой, брал у них уроки, вел с ними беседы — точно так же, как много лет назад, когда он ездил между Лондоном и Оксфордом. Годуин по-прежнему любил наш народ. Конечно же, ему хотелось обратить в христианство тех, с кем он дискутировал, однако он питал огромное уважение к проницательному уму своих собеседников и высоко ценил их упорное желание придерживаться собственного образа жизни. Он часто повторял, что в этом образе жизни он порой видит куда больше любви, чем в поведении некоторых студентов, изучающих теологию в университете.
Много раз я хотела признаться ему во всем, но, как я уже объяснила, меня останавливали следующие мысли. Прежде всего, Годуина глубоко огорчило бы то, что он покинул меня беременной. Во-вторых, как многие отцы-иноверцы, он может испугаться того, что его дочери воспитываются в иудейской вере. Нет, он не осудил бы меня за мой поступок и не испугался бы за их души, но он хорошо знал, как часто наш народ терпит гонения и жестокости.