Элджернон Блэквуд - Рассказы
"Я должна была уступить", очень тихо закончила она.
"Это в самом деле было так ужасно?" — рискнул он после паузы.
Она наклонила голову. "Я должна была уступить", мягко повторила она.
"И с тех пор — теперь — вы ничего не видели?" — спросил он.
Ее ответ был прост. "Потому что я не хочу, а не потому, что оно ушло…" Он в полной тишине последовал за хозяйкой к двери, и когда они миновали дверной проем, снова эта таинственная неизбывная боль пустоты, одиночества, тоски охватила его, будто боль океана, который никогда, никогда не сможет пересечь линию берега, чтобы коснуться цветов, в которые влюблен… "Спеши, дитя, или призрак поймает тебя", выкрикнул ее муж, перегнувшись через перила, когда парочка медленно поднималась к нему по лестнице. Когда они встретились, на мгновение настала полная тишина.
Гость взял зажженную свечу и пошел по коридору. Все снова пожелали друг другу доброй ночи.
Они уходили, она к своему одиночеству, он к своей лишенной призраков комнате. И у самой двери он обернулся. В дальнем конце коридора, словно тени в искусственном освещении, он видел их — прекрасного старика с посеребренными временем волосами и тяжелыми плечами, и худенькую молодую женщину, источавшую удивительную ауру некой великой и обильной матери мира, которую годы все еще оставляли голодной и бесплодной.
Они свернули за угол, и он вошел и захлопнул дверь.
Сон одолел его очень быстро, и в то время как туман поднимался и скрывал деревню, что-то еще, скрытое одинаково от всех спящих в том доме, кроме двоих, приближалось к некой высшей точке…
Несколько часов спустя он проснулся; мир был погружен в молчание, и казалось, что весь дом прислушивается; поскольку в этом чистом видении, которое некоторые извлекают из вод сна, он вспомнил, что не получил никакого прямого опровержения, и внезапно осознал, что эта большая, мрачная палата, где он лежал, была в конце концов комнатой с привидениями. Для него, однако, весь мир, а не просто отдельные комнаты, был всегда населен призраками; и он знал, что его не коснется никакой страх перед жизнью, совершенно отличной от его собственной… Он поднялся и зажег свечу, подошел к окну, за которым светился серым туман, зная, что никакие барьеры стен, двери или потолка не могли удержать эту субстанцию, которая так плотно сжималась вокруг него. Это было подобно живой стене, с открытыми глазами, маленькими протянутыми вперед руками, тысячей барабанящих крошечных ног, и крошечными голосами, кричащими в едином хоре очень слабо и просительно… Комната с призраками! Не было ли это скорее преддверие храма, подготовленного и освященного печальными обрядами, которые немногие мужчины могли бы представить себе, для всех бездетных женщин мира? Как она могла узнать, что он поймет — эта женщина, которую он видел только дважды в жизни? И как могла доверить ему столь великую тайну, которая не принадлежала ей одной? Неужели она так легко разглядела в нем подобную тоску, от которой многие годы назад смерть не дала избавиться? Была ли она ясновидящей в истинном смысле слова, и неужели все лица, обращенные к нему, складывались в одну огромную карту всей горести мирской?…
И затем, с ужасной внезапностью, простые чувства вернулись, и случилось кое-что реальное. Ручка двери слабо стукнула. Он повернулся. Круглая медная кнопка медленно двигалась. И сначала, при виде этого, какое-то общее опасение охватило его, как если бы его сердце замерло, но на мгновение он услышал голос собственной матери, теперь издалека, откуда-то со звезд, голос, призывающий его идти осторожно и в то же время быстро. Он недолго наблюдал за слабыми попытками отворить дверь, и все же никогда впоследствии не мог поклясться, что видел настоящее движение, ибо что-то в нем самом, трагическое, как слепота, возвысилось над туманом слез и застило зрение окончательно…
Он подошел к двери. Он очень аккуратно взялся за ручку и так же тихо надавил на нее.
Там была тьма. Он видел пустой проход, край перил, большой зал внизу, и, очень смутно, контур альпийской фотографии и набитую оленью голову на стене. И затем он опустился на колени и раскрыл свои объятия чему-то, что приближалось неуверенными, незримыми шажками. Все молодые ветры и цветы и росы рассвета шли с этим вместе… заполнили его до краев… скрыли его грудь, глаза и губы. Так цеплялись за него все маленькие начала жизни, которые не могли остаться в одиночестве… маленькие беспомощные руки и руки, которые лишены доверия… и когда богатство слез и любви, затоплявшее его сердце, казалось, разрушило все барьеры неким таинственным и невозможным финальным аккордом, он поднялся и пошел забавными маленькими шажками к окну, чтобы ощутить прохладный, туманный воздух этой иной, темной Пустоты, которая так терпеливо ждала, простершись надо всем миром. Он приподнял раму. Воздух казался мягким и чутким, как будто бы где-нибудь там тоже парили дети — дети звезд и цветов, туманов и крыльев и музыки, всего, что есть во вселенной нерожденного и крошечного… А когда он снова обернулся, дверь была закрыта. Комната была свободна от присутствия какой бы то ни было жизни, кроме той, которая покоится, чудесно благословенная, в самой себе. И эта жизнь, он чувствовал, удивительно увеличилась и умножилась…
Сон тогда возвратился к нему, и утром он оставил дом прежде, чем остальные проснулись, сославшись на некие неотложные обязанности. Ибо он в самом деле видел Призраков, хотя и не мог поговорить о них с другими гостями у открытого огня.
