Уильям Ходжсон - Путешествие шлюпок с «Глен Карриг»
Морские дьяволы
Когда я заступил на вахту, луны не было, и площадка, на которой находился наш лагерь, скудно освещалась светом единственного костра, горевшего возле самой палатки. Края утеса терялись во тьме, но меня это не особенно беспокоило, ибо с тех пор, как мы сожгли заросли гигантских грибов, нас никто не беспокоил и я успел в значительной степени избавиться от навязчивого страха, преследовавшего меня после смерти Джоба. И все же, несмотря на то что я не испытывал особой тревоги, я счел необходимым предпринять все меры предосторожности, которые только были возможны: подбросив в костер сухих водорослей, отчего пламя столбом взметнулось вверх, я обошел лагерь, держа наготове острый тесак. У обрывов, защищавших площадку с трех сторон, я останавливался и, глядя вниз, настороженно прислушивался, хотя неумолчный шум ветра, гулявшего на вершине, не позволил бы мне различить ничего, кроме самых громких звуков; как бы там ни было, я не услышал и не увидел ничего странного, однако мною вдруг овладело необъяснимое беспокойство, заставившее меня еще дважды или трижды возвращаться к обрывам; однако и тут я не заметил ничего, что могло бы вызвать подозрение. В конце концов я решил не давать воли воображению и, отойдя прочь, сосредоточил все свое внимание на сравнительно отлогом склоне, по которому мы сами поднимались на утес.
Минула, наверное, уже половина моей вахты, когда откуда-то из темных пространств плавучего континента до меня донесся странный звук, который, нарастая, делался все громче, пока не поднялся до пронзительного визга, после чего снова стал затихать, превратившись в далекие всхлипывания и истерические причитания, едва слышимые за стоном ветра. Не скрою, сначала я был изрядно напуган столь жуткими звуками, летевшими из мрачной саргассовой пустыни, потом мне вдруг пришло в голову, что эти вопли слышались с подветренной стороны, то есть с корабля! Бросившись к краю обрыва, я впился взглядом в темноту над морем и скоро понял свою ошибку, ибо, ориентируясь по горевшему на судне огню, определил, что странные звуки неслись откуда-то издалека, и не со стороны корабля, а из некоей точки чуть правее; кроме того, мои чувства и мой опыт свидетельствовали о том, что при столь сильном противном ветре слабые человеческие голоса ни в коем случае не могли бы достичь утеса.
Некоторое время я стоял неподвижно, всматриваясь в ночной мрак и со страхом раздумывая о том, что могло издавать эти ужасные звуки; какое-то время спустя я заметил вдали тусклое мерцание, а вскоре над горизонтом показался краешек луны, появление которой весьма меня подбодрило: ведь я уже готов был разбудить боцмана и рассказать ему о том, что слышал. Я, однако, колебался, боясь прослыть трусом или глупцом, так как не был уверен, что странные звуки предвещают реальную опасность. Но пока я стоял на краю утеса, созерцая восход луны, вдали вновь послышались звуки, похожие на безутешные всхлипывания сказочной великанши; понемногу они становились все громче и пронзительнее и вскоре совершенно перекрыли свист ветра, однако уже в следующую минуту звук стал отдаляться, и вскоре только разорванное ветром эхо горестных стенаний летело над посеребренным луной горизонтом.
Тогда, не отрывая взгляда от того места, где, как мне казалось, находится источник таинственных звуков, я поспешил к палатке с намерением разбудить боцмана: хотя я по-прежнему не представлял, какая нам может грозить опасность, повторный вопль, раздавшийся в ночи, избавил меня от всяческой нерешительности. Боцман, однако, проснулся еще до того, как я наклонился, чтобы тронуть его за плечо, и, схватив абордажную саблю, которую всегда держал под рукой, вышел вслед за мной из палатки. Когда я рассказал, какие слышал звуки и как решился разбудить его после того, как они повторились, полагая, что они, быть может, являются предвестниками какой-то неведомой опасности, боцман похвалил меня, но и упрекнул за то, что я так долго колебался и не вызвал его сразу. Затем он отправился вместе со мной к краю утеса и встал там, ожидая, не раздадутся ли таинственные и жуткие рыдания снова.
Так мы стояли, наверное, больше часа и молчали, прислушиваясь, но не слышали ничего, кроме заунывного шума ветра; наконец боцман, устав от бесплодного ожидания, подал мне знак, призывая вместе обойти лагерь. Поворачиваясь, чтобы идти за ним, я случайно бросил взгляд вниз, на полосу чистой воды у подножия утеса; луна к этому времени поднялась уже довольно высоко, и в ее свете я с удивлением увидел огромное количество странных рыб, подобных тем, каких я видел накануне, только на сей раз они плыли не от острова, а к нему. Заинтересовавшись этим зрелищем, я шагнул ближе к краю обрыва, рассчитывая разглядеть их как следует, когда они достигнут мелководья, однако не увидел ничего, так как ярдах в тридцати от берега загадочные рыбы исчезали безо всякого следа; пораженный как невиданным количеством и странным обликом рыб, так и тем фактом, что, двигаясь прямо к острову, они тем не менее не достигали его берегов, я окликнул боцмана, успевшего отойти на несколько шагов, желая, чтобы и он взглянул на эту удивительную картину. Услышав мой голос, боцман тотчас вернулся и, наклонившись над обрывом, заглянул вниз, однако странное зрелище озадачило и его, ибо он даже не пытался дать ему какое-то объяснение.
В конце концов он заметил, что с нашей стороны было бы верхом легкомыслия и дальше торчать у обрыва, гадая, что заставило рыбу вести себя столь странным образом, тогда как наш долг состоит в том, чтобы заботиться о безопасности лагеря. После этого мы не мешкая двинулись в обход площадки, однако, пока мы смотрели и слушали, костер наш почти прогорел и вершина утеса погрузилась во мрак, который не в силах был полностью рассеять даже свет стоявшей высоко луны. Торопясь исправить это упущение, я двинулся к костру чтобы подбросить в него сухой травы, но не успел сделать и нескольких шагов, как мне показалось, будто что-то метнулось в темноту за палаткой. Издав громкий предостерегающий крик, я бросился вперед, размахивая тесаком, однако около палатки ничего не было, и я, крайне смущенный, вернулся к своему первоначальному намерению, подбросив в огонь несколько охапок водорослей. Пока я занимался костром, ко мне подбежал боцман, желавший узнать, что я видел; почти одновременно из палатки выскочили трое матросов, разбуженных моим криком, но я ничего не мог им сказать, так как и сам начинал думать, что со мной сыграло шутку разыгравшееся воображение. Когда я объяснил товарищам, что мне просто что-то померещилось, двое из них вернулись в палатку досыпать, но третий остался; он ни о чем не спрашивал, но мне показалось: здоровяк (а это был самый сильный из наших матросов) заметил нашу обеспокоенность и сделал выводы — впрочем, чем бы ни был продиктован этот его поступок, я ничуть не возражал против такого решения.
