Чарльз Уильямс - Место льва
Уличные звуки казались Энтони хоровым гимном, звучавшим почти как приглушенный и гармоничный львиный рев. Звуки объединялись тонкой мелодической структурой, она же облагораживала явившуюся ему силу в ее сложном существовании. Ни одно качество не могло существовать без другого: тонкие контуры шпилей были знаком этой гармонии. Какой разум, какое искусство, какое мастерство соединились, чтобы возвести их! Даже трубы — всего лишь обрамление отверстий для излишков огня, — имели свое звучание в этой партитуре. Все это сделал человек! Он открыл огонь, он создал трубы! И он, Энтони, стоявший здесь, был тончайшим творением, нервами, сухожилиями, костями, мускулами, кожей и плотью, сердцем и тысячей органов и сосудов. Они были его силой, упорядоченной в соответствии со сложнейшим замыслом. Сам мир был сплетением тончайшей жизни, существующей лишь благодаря двум великим Принципам — и звездам над миром.
Сквозь пространство змейка его воображения вилась и рассыпалась на мириады форм, в каждый момент именно такая, а не другая, а в следующий — совсем другая, и все же именно такая, а не другая.
Лев и Змея — но меж ними встало что-то еще, первый вестник из мира абстрактных знаний, голубизны неба, красноты кирпичей, тонкости шпилей… «Мир создан числом», сказал Пифагор. Но когда Число пришло к человеку, оно было показано не в интеллектуальных пропорциях, которые, несомненно, были подобны его собственной благородной природе… Или не были? Почему математика больше интересовалась своей собственной природой, чем бабочками? Красота шла бок о бок с силой и утонченностью и спешила за переживанием, как за разумом, за чувством, как за духом. Единые и неделимые, эти три могучих Чуда притягивали друг друга — и у них было еще четвертое качество — скорость.
Энтони стоял у окна, но ему казалось, что он откуда-то из глубокого космоса смотрит, как мир вращается вокруг своей оси и одновременно несется вперед. Он наблюдал мельтешение крошечных созданий, спешащих каждое по своим делам и одновременно несущихся вперед, как единое целое. В мире, залитом солнечным светом, табун диких лошадей мчался по «голубым саваннам»,[48] нет, то был не табун, — людское множество мчалось куда-то вдаль, каждый — своей собственной дорогой, но отстраненный взгляд Энтони без труда сопровождал каждого. Он все глубже уходил в себя, погружался в видение и все настоятельней ощущал необходимость решения. Он тут же и принял его, в тот же миг лавина солнечного света буквально затопила мир.
Новая истина вставала перед ним. Полет Орла был мерой истины, но рождение другого существа было жизнью истины. Еще более царственное создание восставало из огня и обращалось в огонь, мгновенно сгорало и мгновенно возрождалось. Такой была сокровенная жизнь вселенной, бесконечно погибающей, бесконечно возрождающейся, вырывающейся из непрерывной смерти к непрерывной жизни, полной силы, утонченности, красоты и скорости. Пылающий Феникс летел в свое огненное гнездо, и когда он сгорал, все другие Добродетели сгорали вместе с ним, оставаясь собой и все же меняясь. Внешнее пребывало с внутренним, внутреннее с внешним. Все они возрождались в Фениксе, и корона из звезд сияла вокруг его головы, потому что Добродетели сплели корону из миров и замерли, а миры продолжали жить и порождали живых существ, чтобы однажды они заплакали от радости и шагнули в поток Возвращения. Золотой отсвет менялся: он превращался в нежно-белый, и в самом его сердце возник образ Агнца. Он спокойно стоял, а рядом с ним Энтони увидел лежащего на траве Квентина и склонившуюся над ним Дамарис. Они находились на каком-то открытом месте, и вокруг них суетливо кружил Лев, а внутри незримого круга безмятежно пасся Агнец. Картина мелькнула перед Энтони лишь на миг, потому что все его внимание сосредоточилось на точке между Дамарис и Квентином, точке, которая бесконечно быстро удалялась от них, так что взгляд Энтони проходил между ними, и они то оказывались по обе стороны от него, то вовсе пропадали. Точка зависла где-то вдали.
Видимо, прошло очень много времени. Точка раскрылась, спустилась ниже, а в ее сердцевине оказалась Земля. Видение стало переплетением скорости и красок столь многих оттенков, что он мог распознать то тут, то там лишь некоторые. Энтони видел золотистого Льва, Бабочку в рассеянной лазури, алого Феникса и белоснежного Агнца, и других, которых не мог узнать, настолько стремительно совершались превращения. Но Земля — уже вполне узнаваемая, со всеми ее океанами и материками — оказывалась перед каждым возникающим существом. Изображение планеты надвинулось и скрыло красочную паутину, только внутри все еще посверкивали вспышки разноцветного сияния. Они вырывались из тела планеты, неяркие, удивительных форм. Если бы он оказался среди них… Нет, — когда он был среди них со своим слабым еще мозгом и едва возгоревшимся духом, они бродили вокруг него как огромные грозные враги — птеродактиль и динозавр, Бегемот и Левиафан. Лишь когда человек начал постигать их разумом, они уменьшились перед его осмысленным взором; только тем несчастным, чей дух и разум пребывали в скорбном состоянии, они являлись опять в своих прежних, огромных и страшных обличьях. Если бы воображение человека смогло достичь определенной степени святости, оно смогло бы воспринимать их истинную суть, тогда не осталось бы и следа нынешнего звериного облика; Ангелы стали бы Ангелами, а в Идее Человека сочетались бы все другие идеи: тогда человек познал бы самого себя. Ибо тогда Лев и Агнец не оказались бы разделенными.
Именно Агнца Энтони видел опять, смутно понимая, что Дамарис и Квентин где-то рядом. Его мысли вернулись к другу. Выдержит ли Квентин полновесный удар этих сил? Ведь они с Дамарис пытались только спасти Квентина от них. А что такое он пытался сделать для Дамарис? Какой-то Божий промысел использовал его для этой цели, превратив природный ум в живое знание, чтобы уменьшить опасность, угрожающую его возлюбленной и другу.
Энтони вернулся в кресло и продолжал размышлять. Его друг. Иногда, в радости или удовлетворении, в воздухе их дома рождалось что-то, подобное святой невинности, что-то, переданное любви Любовью, и теперь оно могло их спасти. Одинокий человек способен на многое; вероятно, окончательные превращения и постижения в областях по ту сторону Знания доступны лишь одинокому духу. Но равновесие достижимо только в союзе. Никакой ум не совершенен настолько, чтобы не нуждаться в другом уме, противоречащем и уравновешивающем, спасающем от заблуждений, слепоты, нетерпимости и неосмотрительности. Лишь в таком равновесии можно обрести смирение, открывающее доступ к овладению скоростью, без которой нельзя достичь ясности. Скольким он обязан Квентину! А скольким Квентин обязан ему! Равновесие — и движение в равновесии, как плывущий с ветром орел — вот истина жизни и ее красота.
