Александра Лосева - ДОМ ПОЛНОЛУНИЯ
Он повернулся и пошел куда-то вбок, за угол Здания.
Нет, только не так, это невозможно, только не так, нет, пожалуйста, подожди, куда же ты, я же здесь, здесь! НУ ЖЕ!
Многострадальное стекло не выдержало и с тоскливым звоном посыпалось вниз, в сугроб, выдавленное изнутри. Я ухватила пустоту, порезавшись об осколки, вскарабкалась на подоконник и спрыгнула.
– Детка, что с тобой? Врываешься, как сумасшедшая. Что-то случилось? Да на тебе лица нет! Сядь, посиди, отдышись. Хочешь молока? Еще горячее, я только вскипятила. Хочешь? А? Да ты меня не слушаешь? Что с тобой, милая? Что случилось?
Это бред. Я знаю, что это бред. Потому что иначе быть не может. Иначе было бы слишком просто. Наверное, я всего-навсего наконец-то сошла с ума. Это порождение больной фантазии, воспаленного мозга. Что случилось со мной? Такие четкие линии, страшно. Страшно и больно. Хочется плакать. Что-то происходило совсем недавно, всего несколько секунд назад… или целую вечность? Я не знаю. Только вижу, слышу, чувствую, не верю и не понимаю. Это бред. Бред.
– Ну, что же ты молчишь? Тебя кто-то обидел? Расскажи мне все. Ну вот, обидели мне девочку. Расскажи, тебе станет легче. Расскажи. Я же вижу, что-то случилось. Нельзя быть такой замкнутой. Разве тебе не нужен совет? Не молчи, пожалуйста.
Она не существует. Ничего этого не существует. Я сошла с ума. Просто сошла с ума. Сломалась. Радуйся, радуйся. Тебе этого хотелось, ведь так? И что теперь? Я ведь знаю, что ничего этого не существует. Ни этой кухни, ни стола со скатертью, ни корзины с яблоками, ни женщины у плиты, ни куклы на подоконнике. Кукла… Хороши шуточки. Обхохочешься. Ничего этого не существует. Даже табуретки, на которой я сижу, тоже не существует. Это все бред. Бред. Бред.
– Бедная моя. Ты устала, наверное. Выпей молока. Ты так похудела… От лица одни глаза остались. Ты чего-то испугалась? Скажи мне, не замыкайся. Ты же знаешь, я хочу тебе только добра, я всегда готова тебе помочь.
Нет, нет. Неправда. Бред.
– Я за тебя так беспокоюсь. У тебя слишком усталый вид. Отдыхай побольше.
Это бред. Бред!
– Все-таки выпей молока. Оно такое полезное.
БРЕД!
– Ну, давай. Держи чашку. Пока не остыло. Может, ты хочешь чего-нибудь еще?
– Я хочу яблоко.
Полегчало. Хорошо, я приму это сумасшествие. Поиграем в твою игру. Мне не трудно. Мне все равно. Мне плевать. Вот она стоит у плиты, протягивает мне чашку с молоком и не смотрит в глаза. Я не хочу молока. Давай – я буду хотеть яблоко… и куклу. Играть, так играть. Будет забавно.
– Я хочу яблоко.
– На улице холодно. У тебя вон аж губы синие. А молоко горячее. Выпей лучше молока, согреешься. Яблоки, наверное, совсем промерзли. Выпей лучше молока, оно полезнее. Правда.
– Я хочу яблоко.
– Но они же еще совсем не спелые, твердые. Наверное, кислые, как лимон. Что за странная прихоть? У тебя определенно что-то случилось. Ведь так? Не смотри на меня, как сыч. У тебя неприятности? Ну, давай. Выпей молока и расскажи мне все.
Она не смотрит мне в глаза, все время поворачивается боком, я даже не могу сказать, какое у нее лицо. А голос – голос тусклый, принужденный. Она натужно-ласкова, насильно-заботлива. И это молоко в чашке, от которого вместе с паром и теплом исходит тонюсенький, еле слышный запах плесени. Здесь что-то не так. Хотя… Да что это я, действительно, – здесь все не так, от огня газовой конфорки до куклы на подоконнике. Кукла. Да, кукла. Тупо-удивленное застывшее выражение румяного маленького лица. Светлые локоны, голубые глаза, пухлые губы. Кукла. Кукла… Да, кукла. Я сказала:
– Ей, наверное, холодно на подоконнике.
Все произошло одновременно. Я встала на ноги и шагнула к подоконнику, опрокинув чашку с ненастоящим молоком. Она еще падала на пол, когда одной рукой я коснулась яблок, сделанных из папье-маше, а другой взяла куклу за руку. Кукла качнулась и рассыпалась трухой между моими пальцами, осталась только голова, изъеденная жуками, а в горке опилок копошились белые толстые личинки. Меня начало мутить, закружилась голова, в спину дохнуло холодом. Я ухватилась за трубу отопления и обернулась. Пол под ногами таял и качался зыбким маревом. Пять секунд. Я посмотрела в лицо женщины. Глаза у нее были, как у вареной рыбы. Я знала ее. Я помнила ее. Я крикнула:
– Все равно! Все равно! Я выросла!
А она в отчаянной злобе тянула ко мне руки и принимала свой привычный облик – холодную смесь темноты, паутины и тумана. Короткий вой – и все.
Я стояла на карнизе шестнадцатого этажа, держась за ржавую водосточную трубу. Ветер трепал волосы, тянул за одежду вниз. Задохнувшись высотой, вцепилась в раму окна, перебралась в коридор. Ноги дрожали. За окном шел снег.
Я не нашла его.
* * *
Хороводы, хороводы, бесконечные хороводы. Болят руки, ноги, глаза болят, болит память, как открытая рана, в которую ткнули пальцем. За что ты мне? Ты, как любопытный злой ребенок, колешь меня прутиком страха и радуешься, когда я из последних сил дергаюсь. Так нельзя. Так нечестно. Я не твоя собственность. У меня мало чего осталось, но кое-что все-таки есть. Мысли есть, сны есть, боль. Очень много боли. Чего ты хочешь от меня? Чтоб я тебя боялась? Так я не тебя боюсь, не твоих каверз, милое, я себя боюсь, сломаться я боюсь, ясно?
Чтоб мне плохо было? Мне плохо – а что дальше? Дальше что? Мне плохо, и так уже не один день, все, как по схеме. Даже уже неинтересно. Как это скучно – предугадывать боль. Я ведь все уже знаю о тебе. Знаю каждый твой механизм, как, что и когда произойдет, и что будет потом. Знаю, больше не переключаюсь с ненависти на страх, не обрываю хриплым криком кошмары. Мне страшно… Неужели тебе все это не надоело? Помнишь – у нас с тобой всякое бывало: и будни, и праздники, и победы мои глупые временные – много чего… А сейчас… Посмотри, ведь от меня почти ничего не осталось – выжженная пустыня, и та живее во сто раз. А во мне больше ничего нет, понимаешь, ничего. Даже пустыни. Раньше была, а теперь и ее нет. Вот так.
Не знаю, наверное, это очень весело – подсунуть голодному человеку испорченные консервы, а потом наблюдать, как он корчится на полу и хватает ртом сухой воздух, пережидая спазмы. Но мне почему-то смешно не было. А еще – помнишь – во сне кто-то спрашивал: «Как тебя зовут? Скажи, как тебя зовут? Как тебя зовут?» А я не могла ответить и наутро плакала. Слезы наверняка тоже очень забавны, но это опять вне моего понимания. Теперь я знаю – нет у меня имени никакого, нет – и все, и плакать тут нечего. Но ты, ты – тебе ведь уже тогда все было известно. И что – хорошо тебе? Не верю.
