Татьяна Рябинина - Чертова погремушка
Автобус остановился, они вышли. Я могла бы выскочить, побежать за ними, все рассказать — и что дальше? Вернуть энергию от него к ней? С тем же результатом? Можно ли разорвать эту связь, или получивший энергию становится вампиром навсегда? И я… я сама связана незримыми нитями со всеми, кого лечила. Сколько их было? Мои сослуживцы, их родственники, знакомые, знакомые знакомых и вовсе незнакомые. Десятки, сотни… Что с ними теперь?
Господи, что же я наделала?!
«Про Господа вспомнила, — немедленно отозвалась моя ехидная собеседница. — Неужели ты еще не поняла, что Ему нет никакого дела ни до тебя, ни до людей вообще. Иначе Он не допустил бы всего того, что творится в мире — не только твоих… шалостей».
«Заткнись, ты, стерва!» — мысленно заорала я, едва сдержавшись, чтобы не сделать это во весь голос.
Не помню, как добралась до дома. Никита ждал меня. Быстро разогрев обед, он накрыл на стол. Я села, машинально взяла ложку, хлеб.
— Ну как все прошло? Рассказывай, — торопил меня Никита.
Я послушно рассказала. В деталях. Ответила на все его вопросы. Согласилась с тем, что лучше не торопиться и поискать еще. При этом мысли мои бродили за тридевять земель.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — Никита потрогал мой лоб. — Какая-то ты странная.
— Все в порядке. Просто устала. Слишком много для одного дня.
— Да, пожалуй, — согласился он.
Я-то имела в виду совсем другое, не то, что Никита. И я вполне могла бы ему об этом рассказать, но… Он расстроится в очередной раз. Начнет меня утешать… Нет, не стоит.
После обеда Никита засел в маленькой комнате делать срочный расчет для заказчиков, а я устроилась с книжкой в гостиной. Но слова упорно не хотели складываться в предложения, рассыпались бессмысленным горохом. Я никак не могла выбросить из головы встречу в автобусе.
Отложив книжку, я подошла к маминому шифоньеру. Странно, но он всегда немножко пугал меня. Как будто старые вещи, принадлежавшие давно умершим людям, несли в себе что-то мистическое. Я даже зеркало на его дверце протирала реже. И почти никогда в него не смотрелась.
Как-то очень странно падал свет на зеркало — оно словно мерцало изнутри. Или всему виной поблескивающая в закатном солнце пыль? А может, зеркала, в которые долго никто не смотрится, стареют и умирают — как жемчуг?
Я подошла совсем близко, почти вплотную. Глаза в глаза — не отрываясь, как загипнотизированная. Дрогнула зеркальная гладь, пошла мелкой рябью. Или поплыло отражение?
Я смотрела внутрь себя. Когда передо мной раскрывалось сокровенное других людей, я воспринимала это совершенно спокойно. Как анатомический муляж. Но видеть так себя… Меня передернуло от омерзения. Я никогда не могла спокойно смотреть даже на свои рентгеновские снимки.
Но не это было самым страшным. Все внутри меня пылало таким ярким оранжевым пламенем, что глазам стало больно. Сотни тоненьких оранжевых ниточек притекали из ниоткуда, прямо из воздуха, и соединялись в моем солнечном сплетении, похожем на огненный шар.
Никита спросил, хорошо ли я себя чувствую… Как я могу плохо себя чувствовать — забирая здоровье других людей? Бармалей удивлялся тому, что я не умерла в ванне… Как я могла умереть, если меня поддерживала украденная жизненная сила? Иван, Марина, Алка, Софочка, Шурик, бабуля с гипертонией, тетка с дорогой сумкой, гриб-боровик и его жена…
Я попыталась мысленно разорвать эти нити, отделить их от себя — ничего не вышло.
Они все умрут… Те, кто еще живы, — рано или поздно все они умрут…
Зажмуриться, поскорее, чтобы не видеть этого больше. Раз я ничего не могу с этим поделать — так хотя бы больше не видеть. Почему мне в голову не пришло просто отойти от зеркала? Я зажмурилась, крепко-крепко, так, как делала каждый раз, когда человек передо мной начинал «плыть». Потрясла головой, открыла глаза…
Отражение в зеркале изменилось. Там не было кресла, не было окна, не было края обеденного стола. Не было меня. Темнота, и что-то вроде подсвеченных синим скал. Спиной ко мне, совсем рядом, стояла невысокая женщина в длинном темно-синем платье с широкими рукавами. Его отделка и широкий узорчатый воротник переливались серебром и перламутром. Длинные распущенные волосы венчала небольшая корона. Рядом с ней, словно ожидая удара, съежилась девушка в белом.
Я замерла, не в силах оторвать взгляд от этой картины. Стало чуть светлее. Это была театральная сцена — но я видела ее не так, как до этого, в своих мечтах. Я представляла себя на сцене, как будто смотрела из зрительного зала. Теперь же я стояла за своей спиной. Да-да, за своей — потому что на сцене была я.
Я словно раздвоилась. Лена, стоящая в гостиной перед зеркалом, чувствовала все то же, что и Лена, стоящая на сцене. У нее — и у меня! — сладко замирало внутри в истоме ожидания, в предвкушении власти над сотнями, тысячами людей, замерших в экстазе. Мне было знакомо это чувство — именно его я испытывала двадцать один год назад, когда шла по дощатой школьной сцене к оскалившему пасть роялю.
Между тем зеркальная я грозным речитативом приказала что-то девушке и величественным жестом протянула ей кинжал. Та отпрянула, отказываясь. Я настаивала. И вдруг… «Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen…»[3].
Невероятно! Я пела безумно сложную арию Царицы ночи из «Волшебной флейты» Моцарта. Арию, которую он написал специально для своей свояченицы Жозефы Вебер, чтобы продемонстрировать все красоты ее колоратурного сопрано. Четыре ноты фа третьей октавы! Я это могу???
«Можешь, — кивнул мне сидящий в царской ложе дьявол. — Ты еще и не так можешь. К тому же — разве ты еще не поняла? — ты Царица ночи! И не только на сцене».
Он был далеко, но я отчетливо видела его довольно лицо — если, конечно, можно видеть отчетливо нечто текучее, зыбкое, постоянно меняющееся. А еще я видела лица сидящих в зале мужчин, томящихся восторгом и вожделением. Лица женщин — тут к восторгу и — да, кое-где — вожделению добавлялась зависть, острая, жгучая, пьянящая зависть.
Забыв обо всем, я наслаждалась — этими чувствами, своим голосом, таким послушным и необыкновенным. Мне никогда не нравились высокие женские голоса, колоратуру я считала слишком холодной, прозрачной, похожей на тонкий лед. Но у каждой моей ноты, даже у самых высоких, заоблачных, стратосферных, была мягкая, бархатная подкладка, похожая на манящую тень в жаркий полдень.
«Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый», — вспомнила я Северянина.
Моя рука коснулась зеркала, прошла сквозь него, дотронулась до руки зеркального двойника, теплой живой руки — словно я, а не она, была бесплотным призраком. Вот моя кисть полностью слилась с ее кистью, ее мягкие, плавные жесты стали моими. Или мои — ее?
