Рэй Брэдбери - Что-то страшное грядёт
— Мои кости знают.
— Мои говорят мне.
— Я говорю вам.
Глава сороковая
— А они могут… — начал Джим. — Как бы это сказать… они… покупают души?
— Покупать — когда можно получить их даром? — отозвался мистер Хэлоуэй. — Да большинство людей только и ждут случая отдать все за ничто… Мы ни к чему не относимся так безалаберно, как к собственным бессмертным душам. И еще: по-твоему выходит, что там на лугу орудует сам сатана. Я же говорю, что речь идет о создании, которое паразитирует на душах, а не присваивает их. Вот что всегда озадачивало меня в старых мифах. Я спрашивал себя, зачем Мефистофелю чья-то душа? Что он делает, заполучив ее, какой ему прок от нее? Слушайте, и я преподнесу вам на серебряном блюде мою собственную теорию. Этим тварям нужен горящий газ из душ, которые не спят ночами, которые днем лихорадит от былых прегрешений. Мертвая душа на растопку не годится. А вот живая мятущаяся душа, изъязвленная самобичеванием — самый лакомый кусочек для таких, как они. Откуда я это знаю? Из моих наблюдений. Этот Луна-Парк ничем не отличается от людей. Мужчина, женщина, вместо того чтобы разойтись в разные стороны или убить, готовы всю жизнь истязать друг друга, драть волосы, вырывать ногти, боль одного другому — наркотик, придающий смак существованию. Луна-Парк за километры чует терзающиеся души и мчится туда, чтобы погреть руки на их боли. За тридцать тысяч километров улавливает жгучее желание мальчиков стать мужчинами, которое в жаркой постели в зимнюю ночь терзает их, как режущиеся зубы еще не созревшей мудрости. Чует досаду пожилых мужчин вроде меня, которые тщетно зовут вернуться давно прошедшие августовские вечера. Жажда, желание, вожделение — мы сжигаем их в нашей плоти, окисляем души, и наши губы, ноздри, уши, глаза выбрасывают реактивную струю, пальцы-антенны шлют сигнал, один бог ведает, на каких длинных или коротких волнах, но повелители уродцев улавливают зуд и стекаются со всех сторон, чтобы расчесать его. Этот Луна-Парк проделал долгий путь с безошибочной картой, и на каждом перекрестке люди были готовы подбросить в топку вожделенные порции боли. И выходит, что Луна-Парк питается ядом наших взаимных провинностей и дрожжами наших самых тяжких раскаяний.
Чарлз Хэлоуэй усмехнулся.
— Боже милостивый, сколько всего я тут наговорил вам и себе самому за последние десять минут?
— Да уж, — сказал Джим, — наговорили.
— На каком языке, черт возьми?! — воскликнул Чарлз Хэлоуэй.
Ему вдруг подумалось, что этот вечер — повторение других вечеров, когда он в изысканном одиночестве упоенно излагал свои идеи залам, которые отзывались единичным эхом и тут же забывали навсегда. Десятки лет писал он книги в воздухе просторных помещений в огромных зданиях, и все они вылетали в отдушины. Теперь все это представлялось ему фейерверком, творимым ради красок, звуков, высокой архитектуры слов, чтобы поразить мальчиков и потешить собственное я, но краски тускнеют и звуки стихают, не оставляя следов на сетчатке или в умах. Итог: всего лишь упражнение в пустословии.
— Много ли из всего сказанного дошло до них? — робко обратился он к самому себе. — Одно предложение из пяти, два из восьми?
— Три из тысячи, — сказал Вилл.
Оставалось только слить воедино смех и вздох.
Паузу прорезал голос Джима:
— Может… это… сама Смерть?
— Луна-Парк? — Старик раскурил трубку, выдохнул дым, сосредоточенно проводил взглядом его узоры. — Нет. Но мне сдается, что он пользуется Смертью как пугалом. Смерти не существует. Ее никогда не было и не будет. Но мы столько раз, столько лет рисовали ее, силясь осмыслить, раскусить ее, что стали думать о ней как о реальном существе, по-своему живом и алчном. На самом деле, Смерть — это всего лишь остановившиеся часы, небытие, завершение, темень. Ничто. И Луна-Парку достало ума понять, что Ничто пугает нас больше, чем Что-то. С Чем-то можно бороться. А… Ничто? Куда нанести удар? Есть у него сердце, душа, ягодицы, мозг? Нет ничего такого. И вот Луна-Парк, великий крупье, выбрасывает пригоршню Ничего и прибирает нас к рукам, пока мы катимся кувырком от страха. Нет, Что-то он, конечно, показывает нам, за чем может крыться Ничто. Слов нет, эта яркая россыпь зеркал там на лугу — Что-то, притом достаточно крутое, чтобы выбить вашу душу из седла. Чем не удар ниже пояса — увидеть себя девяносто лет спустя окутанным парами вечности, подобными дыханию сухого льда. А прочно тебя заморозив, Луна-Парк играет выворачивающий душу наизнанку сладостный мотив, который пахнет как пляшущие в майский день на веревках свежевыстиранные женские платья и звучит как стога сена под топчущими ногами, и он перебирает все мелодии голубого неба и летней ночи на озере, пока ваша голова не загудит от боя окружающих каллиопу луноликих барабанов. Элементарно. Видит бог, я восхищаюсь грубой простотой их приемов. Дай залп зеркалами по старику, чтобы он рассыпался мозаикой осколков льда, которую один только Луна-Парк способен сложить. Как? Прокрутив задом наперед под звуки «Прекрасного Огайо» или «Веселой вдовы». Но они предусмотрительно не говорят одну вещь тем, кто готов кататься под их музыку.
— Какую? — спросил Джим.
— А такую, что жалкий нечестивец, какой бы облик ни принял, все равно останется жалким нечестивцем. Как ни меняй рост, мозг не изменится. Допустим, завтра, Джим, я сделаю тебя двадцатипятилетним, все равно твои мысли останутся мальчишескими, и это будет бросаться в глаза! Или пусть меня вот сейчас превратят в десятилетнего мальчика — моему мозгу по-прежнему будет полсотни лет, и этот мальчик станет вести себя нелепей и потешнее любых других мальчишек. К тому же связь времен распадется еще в одном смысле.
— В каком? — спросил Вилл.
— Если я вновь стану молодым, моим друзьям по-прежнему будет пятьдесят, шестьдесят, верно? И я навсегда буду отрезан от них, потому что не смогу объяснить, какая муха меня укусила, согласны? Они осудят меня. Я стану им противен. Я уже не буду разделять их влечений, так? Тем более их забот и тревог. У них впереди болезни и смерть, у меня — новая жизнь. Вот и скажите: куда деваться в мире человеку, которому на вид двадцать, а он старше Мафусаила, какой человек выдержит удар от такого превращения? Луна-Парк не станет предупреждать вас, что это равно по действию послеоперационному шоку, а ведь, клянусь богом, так оно и есть, если не хуже! И что же дальше? Вы получаете свою награду: безумие. С одной стороны — новое тело, новое окружение. С другой — чувство вины оттого, что вы оставляете вашу жену, вашего мужа, друзей умирать, как умирают все люди. Господи, да уже это хоть кого выбьет из колеи. Страхи, боль — есть чем перекусить Луна-Парку. И когда ваш потрясенный ум окутают зеленые пары, вы скажете: хочу вернуться в свое прежнее состояние! Луна-Парк слушает и кивает. Можно, говорит он, — если будете вести себя как следует, вам вскоре вернут ваши годы, сколько там было сброшено — сорок ли, десять. Пообещал — и поезд катит дальше по свету со своими аттракционами, этими безумцами, которые ждут освобождения от кабалы, а тем временем обслуживают Луна-Парк, снабжают коксом его топки.
