Вера Крыжановская-Рочестер - Дочь колдуна
– Этот профессор положительно взбесил меня. Можно ли быть таким тупым? Слепой, по предубеждению, а еще называется «ученым». Если бы я не был так раздражен, так смеялся бы только над его забавными объяснениями явлений, которых он не понимает! – с негодованием воскликнул Ведринский.
– Ну, ну, не волнуйтесь так по пустякам, друг мой; такими, как профессор, свет кишмя кишит и напрасно было бы пытаться просвещать их. Мне досадно даже, что я спорил с ним.
– Потому что он сумасшедший, а с сумасшедшими не спорят! – презрительно заметил Жорж, перебивая адмирала.
– Именно, и по этому поводу я прочту вам, что говорит о людях, подобных нашему профессору, Элифас Леви, ученейший оккультист XIX века. Адмирал взял с ночного столика книгу и с минуту перелистывал ее. – В книге своей «Великий Аркан» Элифас Леви дает прекрасную характеристику болвана вообще, слушайте.
«Существуют истины, которым суждено навсегда остаться тайной для слабоумных и дураков, и истины эти можно смело говорить им, потому что они, наверно, не поймут их никогда. Что такое глупец? Нечто нелепее животного. Это человек, желающий достичь чего-то, не двигаясь с места; человек, считающий себя господином всего потому лишь, что достиг лишь кое-чего. Таков – математик, презирающий поэзию, или поэт, протестующий против математики; таков – художник, называющий «нелепостью» теологию и каббалу, потому что не понимает ни той, ни другой, или невежда, отрицающий науку, не потрудившись изучить ее; словом – человек, говорящий, ничего не зная, и утверждающий, не пожелав раньше убедиться. Ведь глупцы убивают даже гениальных людей. Галилея осудила не церковь, а болваны, бывшие, к несчастью, членами этой церкви. Глупость – это дикий зверь со спокойным обличьем невинности, и истребляет она без угрызений совести. Глупец – это Лафонтеновский медведь, который булыжником убивает друга, чтобы согнать муху; но и при катастрофе не пытайтесь убедить его, что он – виноват. Глупость – неумолима и неизбежна, как рок, потому что ее всегда направляет влияние зла. Животное никогда не бывает «глупо», действуя откровенно и сообразно степени своего развития; а человек учит глупости собак и ученых ослов. Глупец это животное, которое презирает «инстинкт» и только притворяется разумным.
Относительно животного существует прогресс, его можно укротить, приручить или научить; для глупца же его нет, потому что глупец думает, что ему нечему уже учиться. Он сам хочет управлять и учить других, и с ним вы всегда будете виноваты. Он в глаза рассмеется вам, утверждая, что все непонятное ему – совершенно невозможно. «А почему бы мне не понять этого?» – с изумительным апломбом говорит он вам. И ответить ему нечего. Назвать его глупым было бы прямо оскорблением, и хотя все это отлично видят, но он никогда про то не узнает. Этой правды они никогда не поймут и совершенно бесполезно раскрывать им тайну их собственной глупости».
Адмирал закрыл книгу, а Ведринский громко захохотал.
– Вы правы, Иван Андреевич. Такой удачной характеристики болвана я еще никогда не слышал; но больше всего мне нравится фраза: «Все это отлично видят, один он никогда про то не узнает», – закончил Ведринский, утирая глаза.
Оба посмеялись и разошлись, дав слово никогда не говорить с профессором об оккультизме.
Несколько дней прошло без всяких приключений, молодежь была озабочена приготовлениями к большому танцевальному вечеру в день рождения Филиппа Николаевича. Предполагалось иллюминовать парк, устроить фейерверк на озере, и для этого Масалитинов с Ведринским ездили в город за необходимыми покупками.
Мила живо интересовалась приготовлениями, помогая клеить фонарики и плести гирлянды; по-видимому, она чувствовала себя хорошо в обществе Нади и ее жениха, судя по тому, что открыто искала их общества. Михаил Дмитриевич, наоборот, казался грустным и апатичным, хотя старался скрывать такое свое состояние.
Вечером накануне праздника, когда все разошлись по своим комнатам, Георгий Львович, наблюдавший за двою родным братом, пошел за ним. Тот сидел у открытого окна с потухшей сигарой в руке; глаза его были полузакрыты и он точно погрузился в тяжелое забытье. Ведринский с минуту смотрел на него, качая головой, а потом подошел и ударил мечтателя по плечу. Масалитинов вздрогнул и выпрямился.
– Что с тобой, Миша? Ты скверно выглядишь и кажешься утомленным, а не то озабоченным. Не болен ли? Или у тебя какая-нибудь неприятность?
– Нет, нет, ничего подобного, – ответил Михаил Дмитриевич, проводя рукою по лбу. – Но меня мучает странное беспокойство. Не знаю, как объяснить тебе, но эта скрытая тоска гонит меня с места на место и притом я чувствую себя усталым, точно весь день копал землю. Но самое скверное, – это преследующий меня отвратительный запах. Очевидно, я один только чувствую его, так как вы ничего как будто не замечаете; я же напрасно употребляю самые сильные английские духи, а эта вонь все не проходит.
– Но что же эта за вонь? – спросил Ведринский.
– Смешно сказать, но у меня точно под носом кусок тухлой говядины, – ответил Масалитинов, вздрагивая от отвращения.
– А давно ли у тебя появились эти нервные явления? – спросил Георгий Львович.
– Дней с десять, хотя не могу точно сказать; но только за последнее время ощущение это стало донельзя тяжело.
Ведринский снова задумался, а потом неожиданно спросил:
– Как тебе нравится Мила?
– Вовсе не нравится, – ответил слегка удивленно Масалитинов. – Я признаю, что она очень хороша, но ее странная красота и всегда прищуренные глаза действуют мне на нервы. Я еще не видел цвета глаз этой… хризантемы.
– То, что ты сказал, меня радует, потому что у меня есть основание предполагать, что ты нравишься ей больше, чем бы следовало.
– В самом деле? Но не ошибся ли ты? Я никогда не замечал даже, чтобы она смотрела на меня, – и он презрительно расхохотался.
– А я знаю, что она на тебя поглядывает, и, благодаря этому случаю, я в первый раз увидел ее глаза. То было третьего дня, на террасе. Ты курил в качалке, а Надежда Филипповна с Милой расставляли только что оконченные фонарики. Невеста твоя что-то уносила с террасы, когда, случайно подняв голову, я увидел прикованный к тебе взор Милы. Иван Андреевич сравнил ее с пантерой, и слово это в ту минуту вспомнилось мне. Впервые зеленоватые глаза ее с фосфорическим, как у кошки, блеском были широко открыты и смотрели на тебя загадочным взглядом. Не то страсть, не то какая-то алчность виднелась в них, – определить не могу. Но этот ее взгляд обдал меня холодом.
– Фу! Противное создание, – с отвращением сказал Масалитинов. – Во всяком случае, это – напрасно, потому что, как я сказал тебе, – она мне вовсе, вовсе не нравится, и я никогда не променяю на нее своей восхитительной Нади.
