Максим Перфильев - Жажда Смерти
К такому выводу пришел Викториус Малочевский после долгих размышлений. Но все же, сидя перед Лаеном, наблюдая за тем, как разлагается его еще живое тело, пресвитер не переставал задавать себе все того же вопроса: "Почему все именно так в этом мире?" Ему по-настоящему было жаль этого ученого. Какое же все-таки безумие, что человек должен отвечать чьим-либо требованиям. Акрониус не был сильным. Он был слаб. Ну и что из этого? Да, он слаб. И что? Он — такое же живое существо, такая же личность, пускай и слабая личность, но он, как и все прочие, чувствует боль. Он живой. Да, он слабый, но и что теперь — ему умирать из-за этого? Законы джунглей — кто сильнее, тот и прав? Жизнь по таким законам достойна только презрения. Как и сами эти законы. И весь этот мир, в таком случае, достоин только презрения, и не больше. Лаен не просил права на существование. Его бросили в этот мир без его собственного согласия. Его никто не спрашивал — так почему же он обязан нести ответственность за свою жизнь? Ответственность должен нести кто-то другой. Тот, кто в этом виноват. А он — такой, какой есть и никому ничего не обязан. И он имеет право оставаться самим собой. И его должны научиться любить и принимать именно таким. Человек общается только с теми, у кого есть качества, которые ему нравятся. И, наверное, если бы не было этого принципа — люди бы, вообще, перестали общаться между собой. Все же хочется верить, что где-то есть настоящая любовь: такая, когда человек не знает, за что он любит другого человека — возможно, это и есть признак настоящей любви. Лаен познал, что такое любовь — насколько она была истинной, решать только одному ему — но, испытав ее однажды, он никогда больше не сможет без нее жить. По крайней мере, не захочет. Это естественная потребность любого нормального человека, без которой он тоже со временем умирает, пусть и не так скоро.
— Почему ты веришь, священник? — прозвучал вопрос, и он отвлек пресвитера от его размышлений.
— Что?
— Почему ты веришь? Мне всегда казалось это безумием. — повторил Акрониус хриплым уставшим голосом.
Малочевский задумался.
— Ты ученый. Наука тоже когда-то начиналась с безумия.
— Но это "безумие" однажды было подтверждено фактами.
— Вот об этом я тебе и говорю.
Теперь задумался Лаен.
— Тогда приведи мне факты.
Викториус покачал головой.
— Нет. Это глупое и бессмысленное занятие. По крайней мере, если ты разговариваешь с действительно мудрым и рассуждающим человеком. Доказать истинность веры можно только самому себе — на основании своей собственной жизни. На это исследование уходят года. А все остальное по большому счету — демагогия.
— А чудеса? Ты видел чудеса?
Священник вздохнул.
— Да, видел. — ответил он. — Но всегда под любое необъяснимое явление можно подогнать свою теорию. Например, то, что ты видел здесь, Лаен, тебя никак не удивляет?
— Это другое. — возразил Акрониус. — Здесь мы можем испытывать на себе воздействие психотропного оружия. Кто-то хочет внушить нам иллюзию.
— То же самое ты бы сказал и в любой другой ситуации. То же самое ты бы ответил и на гражданке. — Малочевский улыбнулся. — Можно придумать теорию, по которой определенная организация — секта — решила собрать в одном месте какую-то группу людей и вызвать у них одни и те же галлюцинации путем применения одних и тех же наркотиков, по одинаковому загипнотизировав их, либо вживляя в головной мозг микрочипы и таким образом задавая совершенно конкретную программу, либо просто использовать голографические изображения. Если постараться, можно создать любую иллюзию. Возможно вся твоя жизнь — это иллюзия. Возможно, вся твоя наука — это иллюзия. Возможна, вся правительственная система — это иллюзия, созданная самим правительством. Человек никогда с абсолютной точностью не может сказать, что из восприятия им действительности по-настоящему реально. Просто, если нас устраивает такое восприятие — мы обычно соглашаемся с ним.
Наступила пауза.
— Возможно, ты прав. — согласился ученый, немного подумав. — Но что, если все-таки твоя вера — это иллюзия?
Викториус улыбнулся.
— Знаешь, тогда вся эта жизнь просто ничего не стоит. Она бессмысленна.
— Но по твоей вере, она и так ничего не стоит. Это всего лишь путь. А главное — вечность.
Малочевскому показалось забавным, что такой человек, как Лаен Акрониус, оказывается, еще что-то знает про его веру.
— Не совсем так. — ответил он. — На самом деле эта жизнь определяет и характеризует тебя, как личность. Твои дела, твои поступки — твоя жизнь — это и есть ты. Это время на земле в действительности очень важное и значимое время.
Священник встал.
— Я скоро вернусь. — произнес он.
Сделав несколько шагов, он наткнулся на Бариуса Клавора.
— Чо ты возишься с ним? — спросил спецназовец.
— Я пытаюсь его понять.
— Зачем?
— Он в этом нуждается.
— Если ты такой умный, что же ты, вообще, тогда здесь делаешь? — усмехнувшись, спросил Кварион, проходя мимо. Все это время он находился неподалеку и слышал весь разговор пресвитера и ученого. Викториус не стал отвечать на его вопрос. Наверное, автомеханик и сам знал ответ — человек, способный к рефлексии, более склонен к самоубийству.
Лиус немного отошел от лагеря, и, остановившись под одним из деревьев, не переставая удивляться высоте растений в этом безумном лесу, достал из кармана сигареты с зажигалкой и закурил. Противоречивые чувства испытывал он сейчас. Его смерть, которой он так долго жаждал, немного затянулась. Вдобавок ко всему, за место нее начала твориться какая-то необъяснимая чертовщина — то ли галлюцинации, то ли реальность — в любом случае, нечто не совсем приятное и даже пугающее. А он не хотел пугаться. Он слишком часто в своей жизни испытывал страх. Он устал от него. Поэтому его желание преодоления данного инстинкта в некоторые моменты времени доходило уже до безумия. Он готов был бороться со страхом. И ему было все равно — несет ли этот рефлекс в себе функции защиты, или является проявлением низменной природы человека. Он дал себе слово, что никогда больше ничего и никого не будет бояться. И он слишком сильно презирал эту жизнь, чтобы позволить ей или ее производным элементам испугать себя. Но любая борьба отнимает силы. И Лиус Кварион начинал уставать. Ему нужен был отдых после всех стрессов, которые он пережил. Но здесь он явно не находил его. "Поскорее бы пришла эта тварь и забрала меня" — думал про себя автомеханик, и тут же начинал напрягаться: а что это за тварь? и что она сделает с ним? а что будет потом? а что будет после смерти? а что есть смерть? а есть ли в этом благо? И снова страх. И снова инстинкт самосохранения давал о себе знать. Он никогда не исчезал — просто его глушила жажда избавления от боли. Иногда она оказывалась сильнее, но инстинкт все равно продолжал существовать — он всегда будет проявлять себя, как и чувство опасности и беспокойства перед чем-то новым и неизведанным. Значит — снова борьба. Значит — снова напряжение. Замкнутый круг. Хотя, конечно, были и положительные моменты во всем этом приключении. Здесь было довольно интересно. Будет что рассказать, когда он вернется обратно. Если сможет вернуться… А даже если и сможет — кому он будет это рассказывать? У него никого нет… Написать книгу — зачем? А если даже и написать — значит, нужно постараться выбраться от сюда? — значит, снова напрягаться? Он слишком устал. Его начинало все это раздражать. Слишком противоречивые чувства он сейчас испытывал. Истерия ожидания смерти.
