Ирина Андронати - Темный мир
Наверное, в щупальцах действительно был какой-то яд. Джор просто не понимал ничего, бессмысленно болтал башкой и горбился, руки болтались, глаза у него были белые, — а я вдруг почему-то решил, что мы потеряли не только Валю, а кого-то еще, и все время пересчитывал оставшихся, пока Патрик не наорала на меня. И тогда мы снова построились крошечным каре, только фронт я держал один, потому что на Валину позицию надо было поставить бойца и, ощетинившись стволами, пошли, пошли, пошли куда-то, мостовая сама стелилась под ноги, как лента бегущей дорожки, и вот наконец это был уже парк, перевернутые скамейки, голые после огня деревья — и белый с какими-то зловещими кляксами на стенах павильончик, и вывеска: «Комната смеха и страха». Дверь была приоткрыта…
36
Внутри было почти пусто, на стенах горбились кривые, но разбитые зеркала, и лишь в центре стоял стол, кажется с какими-то куклами на нем. Я оказался рядом (ног я не чувствовал, ноги меня не слушались и делали лишь то, что хотели сами) и некоторое время тупо всматривался в то, что предстало перед глазами. Потом, очень медленно, до меня дошло…
Это был черный камень. Рядом с ним в судорожно- скрюченной позе стоял маленький Волков в волчьей шкуре. Распятая вверх ногами на тележном колесе, висела голая кукла Барби, в которой без труда опознавалась Вика. Между ними на земле лежал выполненный с филигранной точностью щит, в котором заключена была душа обитателя камня. Волков держал в одной руке что-то вроде треххвостой плетки, а в другой — нож…
— Надо торопиться, — сказала Патрик.
Она теперь стала главной, и ни у кого не нашлось возражений. Я и Джор временно выбыли из строя, Артур явно деморализован…
Торопиться мы могли в одном направлении: по широкой лестнице, ведущей вниз.
Эта лестница была не из сна, а из детских воспоминаний. На лето меня маленького часто забирала бабушка, пока была жива. Жила она в небольшом полузакрытом городке, которых немало понастроили после войны, в трехэтажном доме с очень толстыми — не меньше метра — стенами. Даже в самую жару в квартире было прохладно. Во дворе был кинотеатр, тоже трехэтажный, только один этаж был над землей, а два — под землей. На самом нижнем этаже тоже имелся кинозал — гораздо больший, чем на верхнем, только неудобный: длинный и узкий. Потом я понял, что это было бомбоубежище для всего квартала, а чтобы людям не скучно было пережидать атомные бомбардировки, им бы показывали фильмы — может, кинокомедии, а может, учебные по ГО. Кинотеатр назывался «Мир». Так вот, именно такая лестница — сначала широкая, ведущая на промежуточную площадку, а с площадки уходят по сторонам две лестницы поуже, — была и в том кинотеатре, и здесь, в «Комнате смеха и страха». Патрик решительно направилась к ней, и я, как воздушный шарик на веревочке, повлекся следом…
Теперь Волков не пел, а что-то ритмично вопрошал у щита, замолкая время от времени и вслушиваясь в ответы, которые были недоступны для других. Потом он взмахнул ножом и вспорол себе левое предплечье от локтя до кисти. Кровь обильно окропила щит и зашипела, впитываясь. Рана тут же закрылась, на ее месте образовался шевелящийся красно-лиловый, как огромный червяк, рубец. Волков, воздев руки, произнес длинную и явно вопросительную тираду, и как бы в ответ лунный свет перестал клубиться и хлынул сверху потоком. Вику вдруг перевернуло головой вниз, опора из-под ног пропала, накатила волна паники. Волков стремительными движениями надрезал ей запястья, локтевые сгибы, шею над ключицами, бедра у самого паха. Боли не было совсем. Кровь кипящими потоками хлынула по телу, вся до капли устремляясь к щиту, растекаясь по нему, — и впитывалась, впитывалась…
Барабаны грохотали где-то в центре мозга — уже даже ближе не к ушам, а к глазам.
Потом Вика почувствовала, что проваливается, падает, ударяется, потом — что ее куда-то несут. Потом она оказалась в лесу.
Иди, сказал ей голос Волкова. Иди домой. Я же сказал, что ты сможешь пойти домой.
И она пошла.
— Теперь ты, — сказал Волков одному из охранников.
Тот встал на колено и наклонил голову, обнажая горло…
Слава богу, яд щупалец оказался не слишком долгодействующим. Уже на ступенях я начал что-то не только видеть, но и понимать, и ощущать тело, и осознанно контролировать движения. Другое дело, что рубец на шее раздулся и горел. Но на это можно было не обращать внимания.
Джор, кажется, тоже понемногу приходил в себя — просто ему больше досталось.
К сожалению, с возвращением сознания пришла и эмоциональная слабость, пустота. Адреналиновый барьер рухнул, и я вдруг понял, что сейчас начнется паника и дальше — полный распад. Это было как в той школе, когда я заглянул в подвал… и тогда только Маркушкин спас положение, просто набив мне морду. Но сейчас Маркушкина не было…
Кстати, я не знаю, почему меня тогда охватила паника. В самом раннем детстве я боялся пауков и темноты. Страх, отключающий мозг. И там случилось что-то наподобие того, как если бы я маленький шагнул в темный подвал, кишащий пауками. Наверное, я просто что-то почувствовал тогда, но описать этого не могу до сих пор…
Лестница кончилась, и тут же кончилось наваждение. Мы снова были в подвале ангара, откуда и начался наш поход — nпрямо перед нами был коридор «зверинца», и навстречу нам неслись три волка. Надо было сказать «слово власти», но горло не пропускало звуков, поэтому пришлось просто стрелять на поражение…
А вот потом я все-таки рухнул. Не просто ноги отказали, а вообще все.
— Чего же мы ждем? — прошептала Маргит.
— Сигнала, — сказала Маринка.
— Какого? От кого?
— Молчи.
Ничего не происходило.
— Шотландские воины носят юбки,
Под которыми нет трусов.
Они храбрее всех на свете,
Они прогонят английских псов.
Английские воины ходят в брюках
Под которыми есть трусы,
Они храбрее всех на свете,
Им не страшны шотландские псы.
Ирландские воины тоже не слабы,
Не слабей, чем английские псы.
Ирландские воины ходят в пабы
— Пропивают свои трусы.
Еврейские воины носят пейсы,
Заслоняющие трусы,
Еврейские воины строят пабы,
Куда заходят ирландские псы.
Как нас вставило,
Как нас вставило,
Как нас вставило, боже!..
Как нас вставило,
Как нас вставило
— Чтоб вас так вставило тоже…[2]
Я приподнялся. Позорище, я упал на марш-броске, не просто упал, а отключился, такого со мной не…
…ни фига. Я стоял на четвереньках, а песню о псах и трусах мне в оба уха орали Патрик и Аська, и уж я не знаю решительно, где они ее подцепили, хотя как не знаю, я же сам им ее пел, мы ж теперь одной крови, где, кстати, гитара? Да, но бросок-то надо продолжать, ребята… Это не бросок, Костя. Это настоящий бой. Как в той школе. А ты чем-то трава- нулся, ну-ка давай быстрее на ноги…
Я встал, мир качнулся, как лодка, но не черпнул бортом.
Французские воины жрут лягушек
И загнивают на корню, — сипло выдавил я.
…Услышавши звуки английских пушек,
Трусы меняют пять раз на дню.
Тевтонские воины ходят строем
В ржавых латах поверх трусов,
Они подвержены геморрою,
Но держатся лучше французских псов!..
— Как нас вставило, как нас вставило,
Как нас вставило, боже!.. —
тут же подхватили Патрик с Аськой и даже Артур, а Джор царапался по стенке, пытаясь подняться и тоже поучаствовать в пении.
— Как нас вставило, как нас вставило
— Чтоб вас так вставило тоже…
Конечно, это была не строевая песня у нас, «О псах и трусах», кто бы из начальства допустил такую строевую, хотя разведчикам и позволено было много и даже сверх того, — но под нее мы бегали и коротенькие, и полноценные марш- броски, разрабатывая дыхалку. Там было куплетов сорок, чем дальше, тем похабнее, наверно, каждый стоящий разведчик на пике вдохновения добавлял свой сокровенный куплет — и про хохляцких воинов, и про чеченских, и про мордовских (Маркушкин особенно его любил), и про татарских, и про грузинских, и про корейских (привет начшта6а полка майору Цою) — в общем, ора нам хватало надолго…
— Стоять, — сказал Шарп. Бойцы остановились. Это были ветераны, давно обращенные, у них были человеческие имена и даже какая-то индивидуальность — тоже не звериная, а человеческая. — Что вы тут делаете? И где Ульфур?
— Старший охранник Зубарев, — представился тот, что был повыше и действительно старше и возрастом, и лычками. — По приказу главного выводили за периметр каригу. Ульфур убит. Доклад окончен.