Елена Блонди - Хаидэ
Грузно ступая, он подошел к ложу и вытянулся на нем, разглядывая стоящую у кресла рабыню. Та ждала, когда ей позволено будет уйти. Мягкий свет, процеженный через сотни зеркал в дыре потолка, ложился на черные волосы и гладкие плечи, очерчивал стройную почти детскую фигуру, целомудренно завернутую в тонкую кангу. Этих вот, пугливых и невинных, чаще всего приводят отцы, продают попросту за горсть серебра или ярких безделушек, а то за дополнительные умения — хитрость в бросании костей, зоркость на охоте или мужскую силу. Хорошо, что женщины приозерных земель обильны чревом и красивы, они рожают дочерей для утех темноте.
— Раздевайся.
Из-под полуопущенных век следил, как вздрогнув, она подняла руки к застежке канги, а на лице засветилась жадная, почти яростная надежда. И усмехнулся. Ласки будут хороши. А наказание может только прибавиться, но не уменьшится. Но эти глупые цветы всегда лелеют в себе надежду. В них она и умирает, потом, позже. Столкнувшись с тем, что ни жалости, ни любви, питающих надежду, тут нет.
Из-за полуоткрытой двери, вырезанной из черного дуба, доносился шум острова, обычный шум его жизни. Мерно стучали барабаны и бубны, кто-то тоскливо кричал на платформах внешней скалы, растянутый на раме под палящими лучами полуденного солнца, снизу, с жилых галерей накатывали и отступали возгласы, смех, ругань и короткие приказы стражи. Поворачиваясь, прислушиваясь к тому, что девушка делала с его телом, он снова думал: чернь и малой части не знает о том, что происходит тут, даже если оно происходит с ними. Каждый из них живет в пузыре себя, думает о себе, видит через себя. Избранные, сующие головы в темноту. Жалкие избранные, не требующие специальных трудов.
Изредка, как всякое драгоценное, попадается в сети нечто настоящее. Брат-Пастух из Паучьих гор может гордиться своим братом из Приозерных земель. У него есть женщина, полная яда, и он выпустил ее в светлый мир, чтоб она, выстрадав новое понимание, вернулась в темноту уже навсегда. Совершив для матери-тьмы великие дела. А у него, на острове Невозвращения — сразу два избранных! Черный великан, что вывел его на вершительницу судеб. И мальчик.
Застонав, жрец-Пастух выгнулся, хватая девушку за горсть косичек, прижал ее лицом к животу.
Мальчик. Кристалл. Множество граней, просвеченных лучшим, что может принести свет в дар темноте. Честность, благородство, преданность, доброта. Любовь. Маль-чик. Назначенный сын. Наследник пасту-хов. Да! Какой дивный тяжелый и радостный труд — изуродовать чистое, когда оно настолько сильно, и вложено в душу изначально, предназначено вырасти в огромную драгоценность. Превратить чистое в столь же сильную противоположность.
— И… вы-рас-тет! Как я… захочу! Я! Я!!!
От сиплого крика свет, столбом падающий из дыры, замелькал — метнулись в толще камня потревоженные дневные птицы, залетали, чертя воздух рогульками черных хвостов.
Почти засыпая, жрец оттолкнул девушку, и та сползла на каменный теплый пол, вытирая рот трясущейся рукой. Сидя у ложа, подождала, все еще надеясь, скажет, что она хорошо справилась. И, может, велит отменить наказание… Но жрец захрапел и рабыня, теперь уже боясь, что он проснется и увидит — она еще тут, поднялась и, прикрывая за собой дверь, ушла к лестнице внешней стены — передать повеление Отца Луны учителям. Идя по ступеням, изо всех сил старалась не плакать.
Глава 14
Узкие лесенки карабкались по каменным стенам, почти белые на сером фоне грубо обтесанной каменной толщи, и легкие перила под горячей рукой были приятно прохладными. Когда-то это была одна из немногих радостей для девочки-рабыни — бежать с поручением, касаясь прохладного металла, такого светлого и чистого, какого не видела она, живя в убогой хижине в деревне. Из одной такой трубки можно было бы наделать сто ожерелий и целую гору красивых серег…
Сейчас, медленно поднимаясь и аккуратно ставя босые ноги на ступени, девочка убрала руку от прохлады перил. Каждое касание напоминало ей первую удивленную радость от прежде невиданного. Смешанную тогда лишь со смутной робостью. И — надеждой. После робость превратилась в постоянный страх, а воспоминание стало ярким до боли. Маячило перед ней, напоминая о том времени, когда ей было во что верить.
Своему отцу верила она. Когда, взяв за руку, привел на берег, и они долго сидели у маленького костра, пыхающего огненными клубками в черный воздух. И когда подтолкнул на плот, приняв от перевозчика тяжелый мешочек, она еще верила ему, ступая на черный песок, еле заметно поблескивающий под звездами. Словам о том, что отдана в учение, на два года, по истечении которых вернется в деревню, а там уже свадьба…
И даже когда ее привели к наставнику и тот, оглядывая плывущими глазами, кивнул, ощеривая ровные зубы, отдал приказание и после сидел в кресле, смотрел и слушал, кивая, — через собственные крики и ужас она верила, отец просто не знал. Надо лишь вырваться, убежать или подать весточку, пусть заберет ее.
Жизнь шла дальше и вера, не выдержав, умерла.
Девочка опустила голову, глядя, как нога, раскрашенная яркими завитками, находит следующую ступень. Звенят на щиколотке серебряные браслеты.
Оказалось, без веры тоже можно жить. Пошел второй год, многое осталось позади — карцеры с толстыми крысами в углах. Боль. Отчаяние. Голод. Невыносимый, обжигающий кожу, свет дневных наказаний. Теперь она всегда сыта, чистые волосы сплетены в красивые косы, и смешно вспоминать, как она мечтала про сережки и ожерелья из невесомых перил. Все руки и ноги ее унизаны чеканным серебром, в нижней губе — витые колечки, а шея убрана радужными бисерными ожерельями. Осталось лишь воспоминание о себе той, не знающей ничего. И еще…
Ноги находили ступени и верхняя площадки неумолимо приближалась. На поворотах лесенки проплывали рядом террасы жилых уровней, огороженные такими же перильцами. Там сидели женщины, занимаясь работой. Лежали мужчины, лениво переговариваясь. Бегали дети.
Еще одно осталось. Ожидание неизбежного наказания — в любое мгновение. По первому слову любого из жрецов. И не только за провинности, каждая из которых обязательно отмечалась. Были еще наказания внезапные, от того, что так захотелось наставнику. Или любому из жрецов.
Но оказалось, можно жить и так. Надо лишь знать, что любое наказание кончится, и она вернется в просторную чистую, полную рассеянного света пещеру с гладкими стенами, в которой кроме нее живет еще полсотни девушек. И все они время от времени пропадают, чтоб вернуться с глазами, полными дыма, и губами, прикушенными от перенесенного урока.
На вернувшихся не смотрели, продолжая заниматься своими делами — стелили и проветривали покрывала, низали украшения, плели друг другу косички и раскрашивали ладони и плечи. Только новенькие пытались жалеть и подбодрять друг друга. Но после удвоенных уроков, которые получали за неуместную жалость, замолкали и принимали общие правила.
