Лариса Петровичева - Крылья ветров (сборник)
– То есть, если такой поругается с другом, то вполне может что-то учудить? – спросила Лена. Сергей кивнул.
– Вполне.
Лене казалось, что она бредёт по туманному лесу и вот-вот выйдет на открытое пространство. Не хватало самой малости, детали. Она встала из-за компьютера и пошла к книжному шкафу.
В прошлом году на день рождения Божанский презентовал ей полное собрание сочинений в подарочном тёмно-вишнёвом с золотом издании. Лена открыла первый том: «Полдень», «Арфа под яблоней», «Девочка Mёdchen» На свободном месте Божанский оставил надпись: «Милой Елене от друга и коллеги с самыми тёплыми пожеланиями и светлыми надеждами». Лена вспомнила, как плакала над «Девочкой…» – повестью о любви немецкого подростка и угнанной в Германию девочки из Смоленской области – плакала, будучи взрослой, и если присмотреться, то можно увидеть, где бумага покоробилась от упавших на неё слезинок.
– Он украл у него роман, – вдруг сказала Лена. Сергей от удивления аж икнул.
– Так, стоп. Ещё раз. Кто у кого, переобоснуй.
– «Полдень» написал не Божанский, – промолвила Лена. Ей было невероятно стыдно и мерзко, словно она голыми руками полезла в выгребную яму. – «Полдень» написал Винокуров. И дал прочитать рукопись лучшему другу. А Божанский оценил потенциал и отправил её в издательство под своим именем. Книга была издана, Винокуров об этом узнал, и они разругались так, что он выбежал из дому и поехал куда глаза глядят. Божанский собирался с ним делиться гонораром, но получилось так, что делиться стало не с кем. И никто ни о чём не узнал.
Выговорившись, она села рядом с Сергеем и уткнулась лбом в его плечо. Ей хотелось заплакать: было стыдно так, словно это она совершила плагиат, а не Божанский.
В конце концов, какая теперь разница? Они оба мертвы. Её версия не выдерживает никакой критики и в принципе недоказуема и похожа на клеветнические измышления – наподобие тех, что ходят о «Тихом Доне». Божанский был великим при жизни, им и останется… Может, она просто перегрелась на этой двухмесячной жаре и бредит, а на самом деле никто никакого романа не присваивал, и Винокуров разбился по глупости, а Божанский написал «Полдень» сам. Какая разница?
Она всё-таки заплакала. Отрывисто и горько, как потерявшийся ребёнок.
* * *В ночь перед наступлением Эдуард не спал.
Выбравшись из блиндажа, он неторопливо побрёл в сторону небольшой берёзовой рощицы, в которой истекали влажными томными трелями соловьи. Щёлканья и переливы их хрустальных голосов были настолько нежными, настолько мирными, настолько далёкими от войны, что Эдуард ощутил давно забытое теснение в груди, от которого хочется смеяться и любить. А ведь уже через несколько часов начнётся бой, и вполне вероятно, что эта рощица будет сметена с лица земли, а соловьи погибнут или улетят. Но пока они были здесь, пока пели вечный гимн любви и жизни, и Эдуард сел прямо в траву, и, привалившись спиной к дереву, закрыл глаза.
Он получил то, что хотел получить, отправляясь на войну. Ему было как никогда спокойно: отныне и навсегда Эдуард точно знал, что должен делать и как добиться необходимого. Возможно, он попросту стал идеальным инструментом для выполнения поставленных командованием задач – и это ему нравилось. Не надо мучиться сомнениями, не надо думать, прав ты или нет: ты всегда прав и ни в чём не виноват, и солдатом быть хорошо. Соловьи пели, не желая и знать о войне и крови, над рощицей стояла полная луна, и светло было почти как днём. Эдуард полез было в карман за трубкой и кисетом, но вместо них извлёк потрёпанную книжку Ив, которую за два года так и не дочитал до конца. Он вообще не открывал её с лазарета – может, теперь как раз нужный момент, чтобы посвятить время творчеству? Эдуард открыл книгу посередине, наугад и прочёл:
Когда за край апрельских туч
Уходит мартовская кома,
И запылённый воздух дома
Пронзает одинокий луч,
Когда теряют зеркала
Моё лицо на острых гранях,
Когда любовь уже не ранит
И вдаль летит её стрела,
Когда сонеты в облаках
Рисует ангельская стая
И, получив билет до рая,
Над городом ликует птах —
Тогда я верю: в небесах
Нас ждут. Нас помнят. Нас узнают.
Некоторое время он сидел молча, не отнимая ладони от лица. Всё было не напрасно, всё в мире было на своём месте: и эта ночь, и влюблённые соловьи, славящие мир и жизнь, и путь, который он прошёл от дома до этой рощи по крови и грязи фронтовых дорог, теряя друзей и надежды, и его чувство-наваждение к Ирэн… В этот миг Эдуард с невероятной пронзительной точностью ощутил, что завтра его убьют – и почему-то это было не страшным и правильным. А ещё он понял, что не позволяло ему открыть эту книгу раньше и прочесть её до конца.
С первой встречи и до сегодняшней ночи он любил Ив. И был перед ней виноват.
Как только Эдуард смог сказать себе об этом, ему стало легче, и он смог глубоко вздохнуть. Затем он достал из капральского планшета, который носил с собой постоянно, лист бумаги и карандаш и написал:
«Дорогая Ив!
Завтра, вернее, уже сегодня, нас отправляют в наступление. Мне совершенно точно известно, что меня убьют…»
Он сделал паузу, почесал карандашом переносицу. Прошло два года, наверняка Ив и думать о нём забыла.
«Я хочу тебе сказать, что всё это время любил тебя одну. Знаю, что это прозвучит странно и смешно, подумаешь, выискался романтический герой с сожалениями. И тем не менее… Ив, когда мы прощались, ты сказала, что простила меня. Дело за малым: осталось мне простить себя самому. За то, что так поступил с тобой и с твоей любовью ко мне.
Я тебя люблю, Ив. И буду любить, сколько бы мне ни осталось.
Не поминай лихом.
Искренне твой, Гвардии капрал Эдуард Газоян».
Эдуард сложил письмо военным треугольником и отправился к блиндажам.
На этом роман заканчивался.
Стоя на смотровой площадке над речкой, Лена делала из листов распечатки голубей и запускала над Турьей. Было душно, в воздухе висел дым лесных пожаров, а сама Турья понизилась на несколько метров. Лене следовало бы идти на работу, чтобы пообщаться с Кириленко по поводу того, какой финал он хочет видеть, однако она продолжала складывать голубей и отпускать их в полёт.
Ей было пусто. И ничего не хотелось.
«Представь, что ты верил человеку, – сказала она мужу вчера. – Представь, что ты любил и уважал его. А затем выяснилось, что он безбожно врал. И обманул не только тебя, но и всех. И обманывал так долго, что забыл о том, что лжёт, и сам начал считать своё враньё правдой. Я не следователь. Все мои улики – это запись в сгоревшем дневнике, и чувство уверенности в том, что всё было так, как я говорю. Никаких документальных оснований. Но… но ты верил. А тебя обманули, и ты разоблачил обман. И теперь тебе предстоит с этим жить».
