Александр Пелевин - Здесь живу только я
Да, так и надо сделать. Собрать последние деньги, купить билет на ближайший поезд – куда угодно, нет никакой разницы – а оттуда на Ближний Восток. Убьют – и черт с ним. Так и искать будет сложнее. Если вообще будут искать. Ха, конечно, будут. Ты же убийца, Смородин. Ты сумасшедший убийца. Ты опасен.
А Герман?
Где он?
Существует ли он?
Надо найти его.
Даже если его не существует.
Смородин достал телефон и непослушными пальцами набрал номер Германа.
«Набранный вами номер не существует» — ответил ему неприятный женский голос. Затем он повторил то же самое по-английски.
Петру стало тошно. Он ощутил в области желудка тяжелую пустоту.
Пришла идея.
Он набрал номер Сонечки: её можно было упрекнуть в чем угодно, но она всегда отвечала на его звонки.
— Алло, — донесся из трубки её ровный и спокойный голос.
— Привет. Слушай, у меня тут небольшая проблема…
— Удивительно, с чего бы это, — съязвила Сонечка.
— Не смешно. Все действительно очень плохо. Мне нужно кое-что узнать. Прямо сейчас.
— Что именно?
— Ты помнишь мой день рождения? Прости, я устроил там страшный скандал, я дурак и виноват, но…
— Ничего страшного. Бывает. Что у тебя случилось?
— Потом расскажу. А сейчас скажи, пожалуйста: был ли на моем дне рождения кто-нибудь кроме меня, тебя и твоего друга?
— Ничего не понимаю. Это очень странный вопрос.
— Почему странный? Это важно. Скажи, пожалуйста, — его голос задрожал от нетерпения.
— Кроме тебя, меня и моего друга?
— Да. Пожалуйста, скажи. Высокий парень. Брюнет. В костюме.
— Если честно, я не помню.
— Этого не может быть. Это было не так давно. Ты должна вспомнить!
— Я была слишком пьяна. Прости, пожалуйста, я тоже неправильно повела себя в тот день.
— Это неважно. Пожалуйста, вспомни. Умоляю тебя. Вспомни. Прошу.
Сонечка помолчала несколько секунд.
— Прости, пожалуйста. Я действительно не могу вспомнить. Этот день прошел для меня как в тумане. Не обижайся, но это правда. Я не помню. Я слишком много выпила.
— Ладно, — в его голосе зазвучала злость, — Черт с ним. Не страшно.
— Извини, что не помогла тебе. Я очень хочу спать. А еще я до сих пор иногда о тебе думаю.
— Я тоже, — почти шепотом ответил Петр. — Иногда.
— Удачи тебе. Пока.
— Пока.
Она бросила трубку первой.
Некоторое время он смотрел на экран телефона, а затем снова набрал Германа.
На этот раз послышались длинные гудки.
Через несколько секунд он услышал его голос:
— Алло. Наконец-то ты вышел на связь. Я звонил, но ты был недоступен. Я очень беспокоился. Слушай, я…
— Я тоже очень беспокоился, — перебил его Петр, — Ты не представляешь, что со мной было. Мне очень плохо. Со мной случилось кое-что ужасное. Как ты?
— Со мной тоже.
— Я убил человека.
— Я тоже.
— А еще мне сказали, что тебя не существует.
— Сегодня я и сам сомневаюсь в этом. Что мы будем делать?
— Не знаю. Нам надо куда-то уехать. Где ты сейчас?
— В грузовике. Еду в город со съемок. Это было очень страшно. Там происходили ужасные вещи, но мне никто не верит. Никто ничего не знает.
— Давай встретимся в одиннадцать вечера на Московском вокзале.
— Хорошо. Я там буду.
— Хорошо.
Глава девятая.
И когда не осталось в Ленинграде ни одного белого, когда все захватчики были раздавлены, когда все чужое было изгнано прочь, Ленин остановился посреди опустошенного города, сел на земле и горько заплакал.
Вышли тогда все, кто выжил, на улицу — посмотреть, как плачет Ильич. "Где это видано, чтобы Ленин плакал?" — перешептывались они. Никто раньше такого не видел. Сбежались все окрестные звери, слетелись все птицы, столпились они вокруг Ильича и стали наблюдать; даже рыбы вынырнули из Невы, даже солнце выглянуло из-за туч.
А Ленин все плакал. И там, где падали его слезы, из земли поднимались старые здания Ленинграда, разрушенные во время блокады и бомбежек. Вставали они, целые и невредимые, такие же, как и до войны; и тут же зеленели деревья, вновь журчала вода из разбитых фонтанов, тянулись навстречу синему небу высокие древние башни.
Встал Ильич и пошел по городу, и под его слезами вырастал Ленинград.
Упадет его слеза на разбитые рельсы — и вырастет красный трамвай, снова пойдет он, звеня колокольчиком, по извилистым улицам. А иногда слезы, не долетая до земли, превращались в дирижабли и плыли в воздухе, по-кошачьи улыбаясь.
Так заново рождался Ленинград, прорастая, подобно весеннему цветку, через руины, через пыль и ржавчину, через разбитые каркасы уродливых стеклянных коробок, построенных белыми на месте старинных домов. Вновь засверкали на солнце колонны, растянулись изящные арки, причудливо выгнулись башенки, проткнули пузатое небо золоченые шпили.
А когда упала в Неву одна из слезинок, поднялся из воды крейсер "Аврора". Насквозь проржавевший, затянутый тиной, он всплыл на поверхность, скрипя и покачиваясь; и вышел на палубу мертвый краснофлотец в истлевшем черном бушлате. Вытянулся он в полный рост, приставил к виску непослушную мертвую руку и поприветствовал Ленина. Замолкли тогда все звери и птицы, и даже ветер замолк, и вода перестала плескаться о гранитный берег. "Я здесь!" — крикнул Ильичу краснофлотец, и на костяном лице его сияла вечная улыбка "Веселого Роджера". Прошел он строевым шагом к огромному артиллерийскому орудию, установленному на носу, придвинул к нему старинный стул с изогнутыми ножками и сел. Под затвор пушки было вмонтировано пианино: краснофлотец откинул крышку и с силой втопил пальцы в пожелтевшие клавиши. Громко загудел ствол, и орудие монотонно запело тяжелым органным звуком; то был "Интернационал". Весь Ленинград услышал его, и тотчас поднялись из земли мертвые красноармейцы в пыльных, оборванных шинелях. Все они были убиты, когда пал Ленинград, но закоченевшие пальцы их, мертвой хваткой сжимающие винтовки, не разжались за все это время; и теперь красноармейцы встали из-под земли, костлявые, древние, встали и двинулись маршем по Невскому проспекту. "Мы здесь!" — крикнули они Ленину стройным хором. Улыбнулся им Ленин.
И взлетели с полей разбитые самолеты, встали на рельсы пущенные под откос бронепоезда, всплыли затонувшие субмарины, и все моряки, солдаты и летчики крикнули Ильичу: "Мы здесь!"
Даже в глубинах метро, где много лет назад спрятались ленинградцы, было слышно, как звенят, ударяясь о землю, слезы, как вновь начинает говорить оживший город. Удивились они, рыбоглазые, подняли головы вверх, но не увидели ничего, кроме сырых темных сводов. Поднялся среди них неразборчивый шепот, и стали они — медленно-медленно, робко, по одному — подниматься к выходу из метро и заглядывать в узкую щель, из которой по их огромным глазам больно бил солнечный свет.
