Елена Блонди - Хаидэ
Но там совет, снова старейшины, пропуская через горсть бороды, слушают княгиню, задают вопросы, подсчитывают, растопыривая пальцы. Он тоже советник княгини и значит, должен быть там, но сегодня они все обговорили еще в степи, в седлах, возвращаясь от караванного тракта, где Хаидэ ждали купцы-наниматели. На тракте, не слезая с лошади, она поклонилась и, показав на свой живот, извинилась, что говорить и слушать будет сидя в седле. Слухи по тракту бегут быстро и купцы, без удивления покивав, рассказали о своих просьбах и выслушали ее предложения. Трем караванщикам нужны были воины для охраны. Трое каждому. Значит, завтра княгиня поедет в лагерь к старшим мальчикам и там сама выберет наемников. Техути пытался уговорить ее остаться на стоянке, пусть бы поехал Кайза, он всех знает наперечет и справится. Но княгиня сказала отрывисто, покачиваясь в такт медленной рыси:
— Двое купцов не лгут, третий хитрит. Мне нужно самой объяснить каждому воину — что надо делать и на что обратить внимание.
— И на что?
— Зубы Дракона — не убийцы невинных. Если купец сам решит заняться грабежами, то воины должны вовремя порвать договор. Но нельзя ошибиться.
Техути помолчал, слушая, как глухо кидается под ноги Крылатке затянутая травой земля. Сказал осторожно:
— Ты уверена, что Торза непобедимый так учил своих воинов? Я слышал, Зубы Дракона тем и славны, что никогда не бросают нанимателя.
— Я не Торза непобедимый, я дочь его Хаидэ. И настало время мне самой заслужить себе имя, — сухо ответила княгиня.
И Техути замолчал.
Завтра они и еще два воина поедут в лагерь, это треть дня в седле. Следом Ахатта в повозке со всем необходимым на случай, если у княгини раньше времени начнутся схватки. Просилась и Фития, но Хаидэ отказала, и старуха сейчас была крепко не в духе, ходила у маленького костра, где кипел котелок с травами, залезала в палатку и чем-то сердито гремела там, бормоча. Наконец, встала над египтянином, уперев руки в худые бока:
— Чего сидишь? Если не захотел торчать с умниками у костра, пойди за водой, что ли.
Техути поставил наземь миску и вытер рукой рот. А руку обтер о подол куртки. Усмехнулся новым привычкам. Это он, который всегда ценил тонкий лен праздничных хитонов, носил многорядные ожерелья, вышитые золотом воротники, — таскает засаленные одежды из старых шкур и радуется, что чем старее они, тем значит, мягче и удобнее. Куртка досталась ему с убитого в степной стычке парня. И хороша, обношена, как надо.
— Давай ведро, принесу.
Вода в маленькой речке была ледяной и сладкой на вкус. Он напился, черпая горстью, умыл лицо, прогоняя усталость и раздражение. Понес жесткое кожаное ведро обратно, перегибаясь, чтоб не плескать на ноги. Дома, живя у входа в маленький храм, он утром выбирался из хижины, окунался в теплую мутную воду великой реки, а потом бежал по сонной дороге к рисовым чекам. Все время бегал, чтоб живот, лежащий на широком поясе мягким валиком, не вырос в большую подушку. Он зарабатывал тем, что писал прошения и читал письма, что приносили неграмотные, да еще работал на маленьком огороде. Потому старался держать свое тело в форме… А тут нет нужды стараться, тут при каждом удобном случае надо сесть на корточки, свешивая руки между колен и отдыхать. Потому что после краткого отдыха снова в седло. Или к стаду. Или военные занятия, чтоб обучиться владеть местным оружием. До степной жизни он вообще не владел никаким, кроме острого ножа.
Фития жестом показала — подлить воды в котелок, и он послушно нагнул колеблющееся ведро, аккуратно вливая ледяную струю в кипящую воду. Старуха его не любит. Он знает таких, устойчива в привязанностях, и верно, старого друга девочки-княжны Нубу поначалу не любила точно так же. Но если ее приручить, то не будет преданнее существа в племени, где он чужой всем. Кроме княгини. Но предана ли ему княгиня? Несмотря на данное обещание. Нет, конечно, нет. Если того потребуют интересы племени, она принесет его в жертву, может быть, с плачем в сердце, но что ему от того плача.
Техути поставил ведро и вытащил из сумки, что болталась на бедре, пучок травы.
— Посмотри, что я принес, Фития, да будут всегда добры к тебе небесные воины.
В темнеющих сумерках уже терялись очертания руки, и он поднес ладонь к костерку, показывая растопыренные листочки.
— Да что ж я, не знаю кутевника? — удивилась нянька, — вон, кругом растет. Мошку от лошадей хорошо отгонять, а больше ни на что и не годен.
Жрец разломил стебли, выдавил на ладонь капли белого сока. Достал мешочек и зубами развязал шнурок на горловине. Потряс, высыпая поверх клейкой лужицы порошок, растер по коже.
— Возьми нож. Тот, острый.
— Ну…
— Режь.
По лицу старухи прыгали красные тени, освещали удивленно поднятые брови. Но глянув на Техути, она кивнула и, приложив нож к ладони, надавила, повела кончиком лезвия. Длинная ранка раскрылась, блеснула темной кровью. Когда мужчина сомкнул ладонь, сжимая кулак, и снова медленно разогнул пальцы, старуха охнула, разглядывая слипшиеся белые края.
— И крови нет?
— Нет и боли. Даже разрез к утру затянется.
— А ну, давай-ка, — нянька смяла остатки травы, растерла по своей ладони. Техути сыпанул порошка.
— Режь, что встал!
Поворачивая рассеченную ладонь, цокала языком, сжимая и разжимая кулак.
— Возьми, — жрец протянул мешочек, — твое теперь.
— Возьму. Значит, кутевник. А пыльца — это что? Заморская, небось, диковина?
— Это мел, со старых камней, там за лагерем они есть. Нужно только наскрести в полную луну и потом носить под рукой в полотне, чтоб пропиталась живым потом.
— Гляди-ка, — Фития сунула нос в горловину, смешно поморщилась, чихнула и улыбнулась.
— Себе-то оставил? Ты вози с собой, а то птичка моя, вдруг в пути ей рожать.
Сказала и снова расстроилась, нахмурилась, пряча подарок в кошель. Техути ответил мягко:
— Я сам боюсь за нее, Фити. Потому буду следить, как следил бы за любимой женой. Я много врачевал и спасал от болезней. И от яда, помнишь. Я спас Ахатту и княгиню тоже.
— Помню я, помню. Ты садись, вот кружка, попей горячего. Рука-то не болит?
— Нет.
Сидели рядом, пили горячий отвар, глядя, как языки пламени лижут копченое дно старого котелка.
— Я ее принимала, жрец. Стоял день без теней, одно сплошное солнце. Всю траву выжгло в то лето, и на поляне умирали змеи, если по глупости выползали из нор. Ее мать рожала стоя, сунув руки в ремни, смотрела на меня и не видела, а глазищи из серых стали темные, как ночь, большие, что два колодца. Две шаманихи прыгали, били в бубны, чуть не убила я их, когда скакали вокруг.
