Фриц Лейбер - Девочка с голодными глазами
Я обещал вам рассказать кое-что забавное. Я боялся, что Девочка с меня три шкуры сдерет. Я действительно наживал на ней состояние.
Но она не требовала от меня больше обычной ставки. Позже я настоял на более высоких расценках, чтобы уравнять наши доходы. Она, однако, принимала эти деньги с неизменным презрительным видом, будто собиралась вышвырнуть их в первую попавшуюся канаву.
Возможно, так она и делала.
Но, чтобы там она ни делала, а деньги теперь у меня были. Впервые за столько долгих месяцев я мог позволить себе выпить, купить новую одежду, взять такси. Я мог бы окрутить любую красотку, стоило мне только захотеть. Оставалось лишь выбрать.
Разумеется, мне оставалось только пойти и выбрать…
Но сначала я расскажу вам о Папе Мунше.
Папа Мунш не был первым из тех молодцов, которым дозарезу хотелось повидаться с моей моделью, но, думаю, он был первым, у которого от нее и в самом деле млело сердце. Я видел, как туманился его взгляд, когда он смотрел на ее фотографии. Он становился сентиментальным и благоговейным. Мама Мунш уже два года как была в могиле.
Он продумал каждую мелочь своего плана. Он заставил меня проговориться о времени ее прихода на работу и затем, в одно прекрасное утро на несколько минут раньше его грузные шаги раздались на лестнице.
«Я должен ее видеть, Дэйв», — сказал он.
Я спорил с ним, высмеивал его, я объяснял, до какой степени серьезно она относится к своим идиотским правилам. Я даже пригрозил, что в таком случае нам обоим крышка. Я даже доставил себе удовольствие, наорав на него.
Он ни на что не реагировал в своей обычной манере. Заладил одно: «Дейв, я должен ее видеть».
Входная дверь хлопнула.
«Это она, — сказал я, переходя на шепот. — Ты должен отсюда убраться».
Он упирался, и поэтому мне пришлось втолкнуть его в лабораторию. «И сиди тихо, — прошептал я. — Я скажу ей, что не могу работать сегодня».
Я знал, что он попытается взглянуть на нее, и, по всей вероятности, просто ворвется в комнату, но делать было нечего.
Шаги достигли четвертого этажа. Но дверь не открылась. Мне стало не по себе.
«Убери эту жирную задницу отсюда!» — крикнула она из-за двери. Не очень громко, своим обычным невозмутимым тоном.
«Я поднимусь на верхнюю площадку, — сказала она. — И если этот хрен толстобрюхий сейчас же не выметется на улицу, то пусть плюет в свое вшивое пиво — от меня он ни единого снимка больше не получит!»
Папа Мунш вышел из лаборатории. Он был абсолютно белым. Он даже не взглянул на меня, выходя из студии. И больше никогда не смотрел на ее фото в моем присутствии.
Это что касается Папы Мунша. А теперь я расскажу о себе. Долго я ходил вокруг да около этой темы, намекал, мялся и, наконец, сделал попытку.
Она сняла мою руку со своей, будто это была мокрая тряпка.
«Нет, малыш, — сказала она. — Сейчас рабочее время».
«Да, но после…», — настаивал я.
«Я своим правилам не изменяю». И в дополнение — пятая, по моим подсчетам, улыбка.
В это трудно поверить, но она ни на дюйм не отступала от своих сумасшедших правил. Я не мог пристать к ней в студии, так как наша работа была слишком важной, ей она нравилась, и, значит, ничто не должно было нам мешать. Но в другом месте я не мог ее видеть, потому что после первой же попытки я мог бы ее навсегда лишиться, — а это, при том, что деньги сыпались со всех сторон, и при том, что мои таланты не имели к этому ни малейшего отношения. Конечно, я не был бы мужчиной, если бы не предпринял еще нескольких попыток. Жест с мокрой тряпкой повторялся снова, но улыбок после этого я уже не получал.
Я сильно изменился. Я как будто свихнулся, и в голове у меня стало пусто — лишь иногда было такое чувство, что она вот-вот лопнет. И еще я стал с ней без умолку говорить. О себе.
Это было похоже на бесконечный бред, который шел, не пересекаясь с работой. Своей тошноте я уже не придавал значения. Она казалась естественной.
Я ходил по студии и временами экран превращался в моих глазах в добела раскаленный стальной лист, тени порхали как стаи мотыльков, а камера становилась угольно-черным лимузином. Но через секунду все возвращалось на свои места.
А временами, я помню, она нагоняла на меня смертельный ужас. Она казалась самым странным, самым жутким человеком в мире. Но иногда…
И я говорил. Неважно, что я в это время делал — освещал ее, подбирал позу, возился с подставкой, щелкал аппаратом, — и неважно, где была она — на площадке, за ширмой, в кресле с журналом в руках — я не умолкал ни на минуту.
Я рассказал ей все, что знал о себе. Я рассказал ей о своей первой девушке. Я рассказал ей о велосипеде моего брата Бобби. Я рассказал ей о своем побеге в товарном поезде и о том, какую взбучку получил за это от отца. Я рассказал ей о путешествии по морю в Южную Америку — каким синим было ночное небо. Я рассказал ей о Бетти. Я рассказал ей, как однажды меня побили в парке за баром. Я рассказал ей, как умирала от рака моя мать. Я рассказал ей о Милдред. Я рассказал ей о первой фотографии, которую удалось продать. Я рассказал ей, как выглядит Чикаго с парусной шлюпки. Я рассказал ей о своем самом долгом запое. Я рассказал ей о Марш-Мейсон. Я рассказал ей о Гвен. Я рассказал ей о первой встрече с Папой Муншем. Я рассказал ей о том, как искал ее. Я рассказал ей, что со мной происходит сейчас.
Она не обращала ни малейшего внимания на все, что я говорил. Мне даже казалось, что она меня не слышит.
Это случилось после того, как к нам стали поступать заказы от крупнейших фирм страны. Я решил проследить за ней, когда она отправится домой.
Но подождите, для ясности я хочу добавить кое-какие факты. Провинциальные газеты могут напомнить вам о тех самых предполагаемых убийствах, которые я уже упоминал. Кажется, их было шесть.
Я говорю «кажется», потому что полиция колебалась между убийством и сердечным приступом. Но никуда не денешься от подозрений, если приступы случаются с людьми, у которых сердце было в полном порядке, а тем более, если все это происходило ночью, без свидетелей, далеко от дома, и спрашивается — что они там делали?
Эти шесть смертей послужили поводом для ужасающих слухов о «таинственном отравителе». И к тому же, оставалось такое чувство, что он продолжает орудовать, но только с большей осторожностью.
И это именно та мысль, которая ужасает меня до сих пор.
Но в тот момент, когда я решил выследить ее, я почувствовал облегчение.
В один из дней я заставил ее работать допоздна. Объясняться мне не пришлось, потому что мы были просто завалены заказами. Я подождал, пока хлопнет дверь, и сбежал с лестницы. На мне были туфли на резиновой подошве. Я надел темное пальто, в котором она меня никогда не видела, и темную шляпу.
