Клайв Баркер - Сотканный мир
На самом поле ковра ленты разных цветов выписывали причудливые арабески на зелено-коричневом фоне, напоминая стилизованные изображения животных и растений. Центр ковра украшал большой медальон, горящий цветами, как осенний сад, по которому шли сотни геометрических фигур, в которых можно было найти и хаос, и строгий порядок, и цветок, и теорему.
Он охватил все это одним взглядом. Следующий взгляд уловил изменения в картине.
Краем глаза он увидел, что окружающий мир – дом, фигуры людей, стена, на которой он балансировал, – куда-то исчез. Он внезапно оказался висящим в воздухе над ковром, раскинувшимся внизу.
Но ковер уже не был ковром. Его узлы дрожали, словно пытаясь распуститься, краски и узоры волновались, перетекая друг в друга. Ковер оживал.
Из ткани возникал некий пейзаж, вернее, смешение пейзажей. Разве это не тора там, внизу, проглядывающая через облака? А это разве не река? И разве он не слышит рокот ее воды, низвергающейся с уступов искристым водопадом?
Под ним простирался мир.
И он вдруг стал птицей, бескрылой птицей, парящей в теплом, благоуханном ветерке – единственным свидетелем фантастического зрелища.
С каждым ударом сердца его глазам открывались все новые подробности.
Озеро с рассыпанными по его глади мириадами островов, похожих на спящих китов. Заплатки полей, злаки которых колыхал тот же ветер, что поддерживал его в воздухе. Бархатом леса поросший холм, увенчанный сторожевой башней, сверкающей на солнце.
Были и другие признаки людей, хотя их самих не было видно. У излучины реки стояли дома; приютились они и на гребне скалы, игнорируя силу тяготения. И город – кошмар архитектора, – половина улиц которого была безнадежно запутана, а другая половина заканчивалась тупиком.
Та же путаница наблюдалась повсюду. Равнины и возвышенности, плодоносные зоны и пустоши перемежались с нарушением всех законов природы, словно созданные каким-то выжившим из ума богом.
Он подумал, как хорошо было бы прогуляться там, среди этого бесконечного разнообразия, не зная, какой пейзаж ждет за поворотом. Жить в таком мире – это, должно быть, вечное, нескончаемое приключение.
И в центре этого удивительного пейзажа – самое странное зрелище. Громада темных облаков, пребывающих в постоянном движении, как птицы на Рю-стрит", подумал он.
При этой мысли он услышал голоса птиц – откуда-то издали, потом ближе, – и ветер подул сильнее, таща его вниз.
Он понял, что падает. Попытался крикнуть, но от скорости падения крик застрял в горле. Птицы кричали вокруг, обсуждая его странные действия. Он попытался раскинуть руки, но лишь перевернулся в воздухе, потом еще раз, так, что уже не отличал земли от неба. Ну и ладно. Так он хотя бы не узнает, когда придет смерть. Когда...
...тут все исчезло.
Он пролетел сквозь кромешную темноту и ударился о землю под несмолкающий гомон птиц.
Звуки и боль убедили его, что он еще жив.
– Скажи что-нибудь, эй, – потребовал кто-то. – Хоть попрощайся.
Следом раздался смех.
Он открыл глаза. Над ним склонился Гидеон.
Кэл открыл глаза чуть пошире.
– Скажи что-нибудь?
Он приподнял голову и осмотрелся. Он лежал посреди двора, на ковре.
– Что случилось?
– Ты упал со стены, – ответил Шэн.
– Упал, – повторил Кэл, садясь. Его подташнивало.
– Думаю, тебе повезло, – сказал Гидеон. – Отделался царапинами.
Кэл оглядел себя, проверяя это утверждение. Он содрал кожу на правой руке, и место удара о землю ныло, но острой боли нигде не было. Пострадало только его достоинство, но это не смертельно.
Он, шатаясь, поднялся на ноги и поглядел вниз. Ткань притворялась неподвижной. Горы и реки вновь спрятались под рядами узелков. Остальные, казалось, ничего не заметили. Для них этот ковер так и остался просто ковром.
Он пробормотал благодарность и пошел прочь. Базо бросил вдогонку:
– Птица-то твоя улетела.
Кэл пожал плечами.
Что это было? Галлюцинация, последствие солнечного удара? Если так, то она была потрясающе реальной. Он посмотрел на птиц, все еще кружащих сверху. Онитоже что-то чуяли; потому они здесь и собрались. Или у них тоже галлюцинация.
В чем он был уверен – так это в том, что у него все болит. И еще – хотя он находился в городе, где прожил всю жизнь, в двух милях от дома, он тосковал по дому, как потерявшийся ребенок.
IV
Контакт
Когда Иммаколата шла от дверей отеля к «Мерседесу» Шэдвелла по нагретой солнцем мостовой, она вдруг вскрикнула и закрыла лицо рукой. Темные очки, которые она всегда носила в людных местах Королевства, упали на землю.
Шэдвелл поспешно распахнул дверцу, но она покачала головой.
– Слишком ярко, – прошептала Иммаколата, отступая назад к отелю. Шэдвелл нашел ее в пустом вестибюле и, несмотря на присутствие сестер, ощущавшееся в воздухе, не упустил случая поддержать ее. Он знал, что ей это неприятно, и был рад этому.
Сестры дохнули на него холодным неодобрением, но Иммаколата и сама оправилась настолько, чтобы оградить себя. Увидев ее взгляд, он быстро отдернул руку, чувствуя покалывание в пальцах. Позже он улучит момент и поднесет их к губам.
– Извини, сказал он. – Я забыл.
Из своей комнаты уже спешил дежурный с номером «Спорта» в руках.
– Вам нужна помощь?
– Нет-нет, – быстро сказал Шэдвелл.
Дежурный, однако, смотрел не на него, а на Иммаколату.
– Солнечный удар?
– Наверное, – сказал Шэдвелл. Иммаколата двинулась лестнице, не обращая на них никакого внимания. – Спасибо за ваше участие...
Дежурный с недоуменным видом вернулся к себе, а Шэдвелл подошел к Иммаколате, которая нашла тень; вернее, тень нашла ее.
– Что случилось? Это из-за солнца?
Она не смотрела на него, но все же ответила.
– Я чувствую Фугу, – так тихо, что он скорее догадался, чем услышал. – И еще что-то.
Он подождал, но она молчала. Когда он уже собирался спросить, она продолжила:
– Там, далеко, – и сглотнула, словно избавляясь от чего-то, застрявшего в горле. – Бич...
Бич? Правильно ли он ее понял?
Видимо, Иммаколата почуяла его сомнение.
– Да, Шэдвелл. Он там.
И даже ее незаурядный самоконтроль не смог скрыть дрожь в ее голосе.
– Ты ошибаешься.
Она едва заметно покачала головой.
– Он мертв.
– Он не может умереть. Он спит. Он ждет.
– Но чего?
–Может быть, пробуждения Фуги.
Ее глаза из золотых стали серебряными. Дымки менструма поплыли, курясь, из глазниц, освещая воздух призрачным сиянием. Он никогда ее такой не видел, и это возбудило его. Член до боли напрягся в брюках, но она осталась к этому безучастна. Всегда была. В отличие от ее слепой сестры Магдалены, использовавшей свою неугасимую похоть в ужасных целях. Даже сейчас Шэдвелл видел, как она насторожилась в темном углу.
