Говард Лавкрафт - Единственный наследник
Удовлетворившись пока этим, я принялся расспрашивать их о племяннике покойного хирурга, поскольку наличие такого родственника подразумевало по крайней мере тот факт, что у Шарьера были некогда брат или сестра. Но и здесь меня подстерегала неудача — Шарьер никогда не именовал своего загадочного родственника «племянником», сообщая лишь о «единственном оставшемся в живых наследнике рода Шарьеров по мужской линии». Конечно, этот наследник вполне мог оказаться племянником покойного доктора, однако с таким же успехом он мог и не быть им. Нелишне отметить и то, что в завещании Шарьера стоял пункт, согласно которому «Бейкер и Гринбоу» не должны были предпринимать никаких шагов по розыску «единственного наследника»; им оставалось только терпеливо ожидать его появления, причем ему вовсе не обязательно было приезжать собственной персоной — он мог просто послать на их адрес письмо по специально оговоренной форме, исключавшей вероятность какой бы то ни было ошибки. За этим явно что-то скрывалось, однако юристам в свое время хорошо заплатили за молчание и они отнюдь не горели желанием выложить мне все, что им было известно; впрочем, и известно-то им было совсем немного. В конце концов мои собеседники довольно-таки раздраженно заметили, что с момента смерти доктора прошло только три года, и у предполагаемого наследника есть еще масса времени заявить о себе.
Я вновь отправился к старине Гэмвеллу — после фиаско в юридической конторе мне не оставалось ничего другого. Мой друг так и не встал с постели, и его лечащий врач, с которым я столкнулся в прихожей, сообщил мне, понизив голос, что болезнь зашла уже слишком далеко, и потому лучше не волновать пациента и не утомлять его разговорами. Я и сам понимал, что Гэмвеллу нужен покой, но у меня не было иного выхода, и, как только доктор ушел, я обрушил на беднягу град вопросов. Гэмвелл пристально посмотрел на меня, и под этим взглядом мне стало жутко — я почувствовал себя так, как будто в моей внешности после менее чем трехнедельного пребывания в доме Шарьера произошли некие зловещие изменения, которые, однако, ничуть не удивляли моего несчастного друга.
Итак, с первых же слов я перевел беседу на интересовавший меня предмет. Начав с банальной фразы о необычности дома Шарьера, я стал подробно расспрашивать своего приятеля о покойном докторе, упирая на то, что Гэмвеллу доводилось встречаться с ним лично.
— Но то было Бог знает когда, — отвечал Гэмвелл. — Погоди, дай подумать. Вот уже три года как он умер. Ну да мы встречались где-то в 1907 году.
— Что?! — изумился я. — В 1907 году? За двадцать лет до его смерти?
— Да, за двадцать лет до его смерти, — отозвался Гэмвелл. — А что тут удивительного, собственно говоря?
— Ну хорошо, — сдался я, решив не терять времени на этой путанице с датами. — Расскажи лучше, как он выглядел — хотя бы примерно… — Тут я вынужден был констатировать, что преклонный возраст и неизлечимая болезнь основательно подточили не только здоровье Гэмвелла, но и его некогда ясный ум.
— Возьми тритона, увеличь его в размерах, научи ходить на задних лапах и одень в элегантный костюм — вот тебе и Жан-Франсуа Шарьер собственной персоной, — раздраженно ответил мой приятель. — Да еще сделай ему для полного сходства дубленую шкуру.
— Дубленую шкуру? — озадаченно переспросил я.
— О Господи, ну конечно, — подтвердил Гэмвелл, раздражаясь еще больше. — Кожа у него была шершавой, даже какой-то ороговевшей. Странный тип. Холодный, как рыба. Он как будто жил в другом мире.
— А сколько ему было лет? — продолжал расспрашивать я. — Восемьдесят?
— Восемьдесят? — задумался мой собеседник. — Погоди — я впервые увидел его, когда мне только двадцать стукнуло, и тогда ему на вид где-то и было около того. А в следующий раз я встретил его два десятка лет назад, и не поверишь ли? — он ни капли не изменился! Вот так, дружище Этвуд. Он выглядел на восемьдесят в первый раз. Может быть, в то время он показался мне таким старым, потому что сам я был очень молод — не спорю. Но и в 1907 году он тоже выглядел на восемьдесят. И умер спустя двадцать лет.
— То есть тогда ему было сто.
— Вполне возможно. Почему бы и нет?
Я уходил от Гэмвелла, будучи страшно разочарованным. Опять мне не удалось узнать ничего конкретного и определенного — только смутные впечатления и недомолвки о человеке, которого Гэмвелл непонятно почему недолюбливал, и при этом, испытывая своеобразную ревность профессионала к многообещающим чужим изысканиям, старался скрыть от меня причину своей неприязни.
Следующим этапом моих исследований явилось знакомство с соседями. Большинство из них были сравнительно молоды и практически ничего не знали о покойном хирурге, хотя нашлись и такие, кто сохранил более чем отчетливые воспоминания о жившем рядом с ними мрачном затворнике, на голову которого они не уставали посылать проклятия, ибо ползучие гады, которыми кишел его дом несколько лет тому назад, вызывали у моих собеседников суеверный ужас — они подозревали, что эти омерзительные твари нужны были доктору для каких-то дьявольских лабораторных экспериментов. Из опрошенных мною соседей одна лишь миссис Хепзиба Коббет отличалась почтенным возрастом; маленький двухэтажный домик, где она жила вместе со своей дочерью, стоял позади особняка Шарьера, сразу же за стеной, огораживающей старый сад с могилой и колодцем. Она приняла меня, сидя в инвалидной коляске, что, по правде сказать, сразу настроило меня скептически — вряд ли я мог ожидать от этой дряхлой старухи каких-нибудь заслуживающих доверия сведений. Дочь старой миссис, стоявшая позади коляски, искоса поглядывала на меня сквозь стекла пенсне, которое неуклюже сидело на ее огромном крючковатом носу. Но уже в самом начале беседы я понял, что был несправедлив к миссис Хепзибе Коббет, заподозрив ее в слабоумии — ибо едва я только произнес имя ее покойного соседа, как хозяйка тут же встрепенулась и, по всей вероятности, сообразив, что в настоящее время я живу в доме Шарьера, принялась излагать известные ей факты.
— Вы там долго не задержитесь, помяните мои слова. Нечистый это дом, — начала она довольно громким голосом, который, впрочем, быстро угас до хриплого старческого шепота. — Я ведь живу тут по соседству, и уж доктора-то видала много раз. Он был такой высокий, долговязый, согнут, как крючок, и борода наподобие козлиной… Да… А что у ног его вечно волочилось ох, не приведи вам Господь такое увидеть. Какая-то длинная, черная гадина, но не змея, нет — для змеи-то она была великовата, хоть эти твари — змеи, то есть, постоянно мне на ум приходили, как только доктора увижу… Ох, а как кто-то кричал в ту ночь… И в колодце не то выли, не то лаяли — не как лиса или собака, уж этих-то я ни с чем не спутаю — нет, там будто тюлень тявкал, если вы, конечно, когда-нибудь тюленя слышали… Я уж всем про то рассказывала, — разочарованно махнула она рукой, — да только кто мне, старой развалине, поверит… Вы ведь то же самое думаете — сидит, мол, тут старуха и несет невесть что, чего уж там…
