Говард Лавкрафт - Единственный наследник
Я вновь отправился к старине Гэмвеллу после фиаско в юридической конторе мне не оставалось ничего другого. Мой друг так и не встал с постели, и его лечащий врач, с которым я столкнулся в прихожей, сообщил мне, понизив голос, что болезнь зашла уже слишком далеко, и потому лучше не волновать пациента и не утомлять его разговорами. Я и сам понимал, что Гэмвеллу нужен покой, но у меня не было иного выхода, и, как только доктор ушел, я обрушил на беднягу град вопросов. Гэмвелл пристально посмотрел на меня, и под этим взглядом мне стало жутко я почувствовал себя так, как будто в моей внешности после менее чем трехнедельного пребывания в доме Шарьера произошли некие зловещие изменения, которые, однако, ничуть не удивляли моего несчастного друга.
Итак, с первых же слов я перевел беседу на интересовавший меня предмет. Начав с банальной фразы о необычности дома Шарьера, я стал подробно расспрашивать своего приятеля о покойном докторе, упирая на то, что Гэмвеллу доводилось встречаться с ним лично.
— Но то было Бог знает когда, отвечал Гэмвелл. Погоди, дай подумать. Вот уже три года как он умер. Ну да мы встречались где-то в 1907 году.
— Что?! изумился я. В 1907 году? За двадцать лет до его смерти?
— Да, за двадцать лет до его смерти, отозвался Гэмвелл. А что тут удивительного, собственно говоря?
— Ну хорошо, сдался я, решив не терять времени на этой путанице с датами. Расскажи лучше, как он выглядел хотя бы примерно... Тут я вынужден был констатировать, что преклонный возраст и неизлечимая болезнь основательно подточили не только здоровье Гэмвелла, но и его некогда ясный ум.
— Возьми тритона, увеличь его в размерах, научи ходить на задних лапах и одень в элегантный костюм вот тебе и Жан-Франсуа Шарьер собственной персоной, раздраженно ответил мой приятель. Да еще сделай ему для полного сходства дубленую шкуру.
— Дубленую шкуру? озадаченно переспросил я.
— О Господи, ну конечно, подтвердил Гэмвелл, раздражаясь еще больше. Кожа у него была шершавой, даже какой-то ороговевшей. Странный тип. Холодный, как рыба. Он как будто жил в другом мире.
— А сколько ему было лет? продолжал расспрашивать я. Восемьдесят?
— Восемьдесят? задумался мой собеседник. Погоди я впервые увидел его, когда мне только двадцать стукнуло, и тогда ему на вид где-то и было около того. А в следующий раз я встретил его два десятка лет назад, и не поверишь ли? он ни капли не изменился! Вот так, дружище Этвуд. Он выглядел на восемьдесят в первый раз. Может быть, в то время он показался мне таким старым, потому что сам я был очень молод не спорю. Но и в 1907 году он тоже выглядел на восемьдесят. И умер спустя двадцать лет. — То есть тогда ему было сто.
— Вполне возможно. Почему бы и нет?
Я уходил от Гэмвелла, будучи страшно разочарованным. Опять мне не удалось узнать ничего конкретного и определенного только смутные впечатления и недомолвки о человеке, которого Гэмвелл непонятно почему недолюбливал, и при этом, испытывая своеобразную ревность профессионала к многообещающим чужим изысканиям, старался скрыть от меня причину своей неприязни. Следующим этапом моих исследований явилось знакомство с соседями. Большинство из них были сравнительно молоды и практически ничего не знали о покойном хирурге, хотя нашлись и такие, кто сохранил более чем отчетливые воспоминания о жившем рядом с ними мрачном затворнике, на голову которого они не уставали посылать проклятия, ибо ползучие гады, которыми кишел его дом несколько лет тому назад, вызывали у моих собеседников суеверный ужас они подозревали, что эти омерзительные твари нужны были доктору для каких-то дьявольских лабораторных экспериментов. Из опрошенных мною соседей одна лишь миссис Хепзиба Коббет отличалась почтенным возрастом; маленький двухэтажный домик, где она жила вместе со своей дочерью, стоял позади особняка Шарьера, сразу же за стеной, огораживающей старый сад с могилой и колодцем. Она приняла меня, сидя в инвалидной коляске, что, по правде сказать, сразу настроило меня скептически вряд ли я мог ожидать от этой дряхлой старухи каких-нибудь заслуживающих доверия сведений. Дочь старой миссис, стоявшая позади коляски, искоса поглядывала на меня сквозь стекла пенсне, которое неуклюже сидело на ее огромном крючковатом носу. Но уже в самом начале беседы я понял, что был несправедлив к миссис Хепзибе Коббет, заподозрив ее в слабоумии ибо едва я только произнес имя ее покойного соседа, как хозяйка тут же встрепенулась и, по всей вероятности, сообразив, что в настоящее время я живу в доме Шарьера, принялась излагать известные ей факты.
— Вы там долго не задержитесь, помяните мои слова. Нечистый это дом, начала она довольно громким голосом, который, впрочем, быстро угас до хриплого старческого шепота. Я ведь живу тут по соседству, и уж доктора-то видала много раз. Он был такой высокий, долговязый, согнут, как крючок, и борода наподобие козлиной... Да... А что у ног его вечно волочилось ох, не приведи вам Господь такое увидеть. Какая-то длинная, черная гадина, но не змея, нет для змеи-то она была великовата, хоть эти твари змеи, то есть, постоянно мне на ум приходили, как только доктора увижу... Ох, а как кто-то кричал в ту ночь... И в колодце не то выли, не то лаяли не как лиса или собака, уж этих-то я ни с чем не спутаю нет, там будто тюлень тявкал, если вы, конечно, когда-нибудь тюленя слышали... Я уж всем про то рассказывала, разочарованно махнула она рукой, да только кто мне, старой развалине, поверит... Вы ведь то же самое думаете сидит, мол, тут старуха и несет невесть что, чего уж там...
Интересно, какие выводы сделали бы вы на моем месте? С одной стороны, я склонялся к тому, чтобы признать правоту дочери миссис Коббет, которая, провожая меня, сказала: «Не обращайте внимания на мамину болтовню артериосклероз, сами понимаете, так что она уже понемногу выживает из ума». С другой стороны, я никак не мог согласиться с тем, что старая миссис «понемногу выживает из ума» стоило мне только вспомнить, как сверкали ее глаза и как цепко следили они за мной, когда она рассказывала о своем загадочном соседе. Казалось, она с наслаждением вовлекает меня в некий сатанинский розыгрыш, истинные масштабы которого были доступны только ей одной.
Неудачи подстерегали меня на каждом шагу. Все направления моих поисков давали в сумме не больше, чем какое-нибудь одно из них в отдельности. Я проштудировал огромное количество старых регистрационных документов, газетных вырезок и прочих записей, но результатом были только две даты: 1697 год возведения дома, и 1927 год смерти доктора Жана-Франсуа Шарьера. Если в истории города и был какой-либо другой Шарьер, то о нем не сохранилось ни одного письменного свидетельства. Казалось невероятным, что все без исключения более-менее близкие родственники доктора Шарьера, покинувшие мир живых еще до его кончины, предпочли умереть за пределами Провиденса, и, тем не менее, только эта гипотеза в какой-то степени могла объяснить тот факт, что доктор Жан-Франсуа Шарьер являлся единственным известным здесь представителем своего семейства.
