Владимир Колышкин - Атолл
Через семь месяцев он не выдержал сосуществования среди этого человеческого отребья и перекочевывал в Гринвич-Вилледж. В таком городе, как Нью-Йорк, это было все равно как улететь на другую звезду в галактике. Гринвич-Вилледж - интеллектуальный район Нью-Йорка. Здесь обитает богема. Здесь много библиотек, живут яйцеголовые профессора, длинноволосые художники и трубкозубые писатели. Здесь расположены многие издательства. Вот куда потянуло Джона.
Его новый дом с зелеными ставнями и мраморными подоконниками, с фасадом, облицованным серым камнем, и ящиками под окнами, где буйно разрослись петунии, - излучал, казалось, теплоту и радость. Он даже имел собственное имя - "Улисс", что было весьма символично, и это ему очень нравилось. Но не знал он тогда, что это еще и символ его судьбы. Ведь Улисс - это скиталец. После троянской войны, возвращаясь на родину, прожил много лет на острове в плену у нимфы Калипсо, а когда вернулся, его ждала крупная разборка с "женихами" его жены.
В этом доме он имел знакомства, которых не стеснялся: завел интрижку с молоденькой женой механика-импотента; подружился со стриптизершей, которая жила с ним на одном этаже, одним коридором с ней ходили, где висели картины тут же жившего еврея-художника по фамилии Бибель, он косил под Шагала. Еще Джон сблизился с журналистом, который хвастался, что получил награду года - "Золотое перо". "Золотое перо в задницу", - шутила стриптизерша.
Вся эта богемная атмосфера не могла не вдохновить на излияние накопившегося жизненного материала на бумагу. Именно там, в уютном "Уллисе", он начал писать свой первый в жизни роман.
3
Когда Джон Кейн шагнул вверх по деревянным ступеням, его ослепила яркая вспышка. "Черт, - выругался Джон, потирая ушибленный лоб, - опять приложился к притолоке". Уже приличный срок прошел с тех пор, как он купил яхту, но все никак не мог привыкнуть к низкому входу в каюту. И временами, особенно когда задумывался, изрядно расшибал себе лоб. А всего-то и надо - сдвинуть верхнюю крышку и можно ходить без опаски. Но он забывал.
Он вышел на палубу, залитую золотистым горячим тропическим солнцем, и оглядел лагуну. Серебристо-голубая вода с фиалковыми пятнами кораллов, обросших водорослями, слепила глаза.
- Надень очки, - сказала Аниту и протянула ему модные черные "поляроиды"-консервы, - А то испортишь глаза.
Она заботилась о нем. И эта забота благотворно сказалась на его не слишком-то крепком здоровьем. До её появления на борту у него побаливала печень. Аниту запретила есть на завтрак поджаренные тосты, которые он еще намазывал маслом, засоряя сосуды. После завтраков, которые готовила Аниту печень у него болеть перестала.
Джон Кейн надел темные очки-консервы и стал походить на временно ослепшего летчика, ветерана Мировой войны, проходящего курс реабилитации в зоне тропиков. Он уселся за стол, который стоял под палубным навесом с надписями имени яхты - "Барокка".
Когда Джон в свое время покупал яхту, он обратил внимание продавца на это название, сказав, что слово написано с ошибкой. Продавец, пожилой португалец, ответил, что "Барокка" - это португальское слово и означает "Жемчужина неправильной формы".
Джон был в восторге от такого открытия! Слово так понравилось ему, что вопрос, покупать или не покупать судно, решился сам собой. Джону казалось, что название яхты отражает его, Джона, жизненную и писательскую суть, что он и есть жемчужина неправильной формы.
Заодно теперь он узнал, откуда взялось название стиля барокко, которое сначала применялось исключительно к художникам и означало "причудливый", а потом "причудливость" распространилась на музыку, архитектуру и еще Бог знает на что...
Когда стал вопрос, какой поднимать над яхтой флаг, Джону показалось неуместным сочетание португальского названия и звездно-полосатого полотнища. Португальский флаг поднимать было бы не менее странным. И тогда Джон придумал свой собственный флаг - на синем фоне (космополитический цвет) открытая раковина, в чашечке которой сияет та самая жемчужина неправильной формы.
Когда он входил в порт под этим флагом, все ломали головы, какое государство представляет судно? Джона это забавляло.
Джон посмотрел на Аниту, свою возлюбленную, и сердце привычно переполнилось нежными чувствами к этой девушке, дочери вождя местного племени. Быть может, эта аборигенка - последняя его любовь. Его лебединая песня.
- Курлы-курлы-курлы! - прокричал он, сложив ладони рупором. Однако визгливые крики чаек, которые кружили над бухтой, заглушили шутовское курлыканье.
Аниту, привыкшая к его эскападам, невозмутимо поставила перед ним местное блюдо, оно походило на кашу с молоком. Только это было кокосовое молоко. Что входило в состав каши, он так до конца и не уяснил, эта была тайна Женского Дома островитянок, и мужчины в них не посвящались. Но было очень вкусно. И полезно. Блюдо называлось макука. И приготовлялось из плода куки, с какими-то таинственными добавками. Причем макуку замешивать надо непременно руками (хорошо, что не ногами). Джон Кейн надеялся, что Аниту - девушка не глупая - соблюдает гигиену.
Действительно, от нее никогда не пахло потом, даже в самую сильную жару, ногти были розовые, с белой каемкой там, где у бригадира швартовой команды причала Охама, они были черными.
У нее был свой запах, легкий приятный запах загадочного тропического фрукта. Джона возбуждала её особая манера время от времени, особенно когда жарко, поднимать рукой на затылке волосы, оголяя стройную шею.
Аниту принадлежала к так называемому полинезийскому расовому типу народов Океании, для которого характерны светло-коричневая кожа, волнистые, а не курчавые волосы, скуластое лицо, высокий рост. Кроме того, у полинезийцев прослеживаются признаки европеоидной расы.
Живи Аниту в Нью-Йорке, ей ничего не стоило бы стать топ-моделью. Там любят все экзотическое, но не выходящее за рамки западной эстетики.
Они завтракали, глядя друг на друга, и не надо было слов. В такие моменты Джон чувствовал себя словно котенок, пригревшийся на коленях хозяйки - мур-мур-мур. Хотя, если, разобраться, хозяином положения был все-таки он. Американец, писатель, миллионер, космополит, независимый человек. Он был молчаливым бойцом капиталистического фронта, он шел своим путем, не интересовался ничьим мнением и не желал, чтобы кто-то комментировал его жизнь.
Разумеется, такое отношение к жизни сложилось у него не сразу. Как и все смертные он прошел через зависть, жажду славы и другие гадкие чувства, которые отравляют жизнь, порой ломают её, приводят к суициду. Но теперь, кажется (кажется, кажется, кажется!), он избавился от всего этого, приобретя здесь то, что ему всегда не доставало - душевный покой.
