Лиля Калаус - Фонд последней надежды
Что ж она ревёт-то так. С девственницами Олегу сталкиваться не приходилось. Может, валерьянки найти? Чёрт, чёрт, чёрт! Чем он думал, идиот? Всё ведь с самого начала складывалось совершенно неправильно! И почему она не сказала? Как он мог знать? Погодите-ка… А муж?
— А муж? — глупо спросил Олег.
— Мы не… Он не… Ф-фиктивный брак… Его мама… Я… Он…
О, господи. Нет, какая скотина этот ваш гениальный писатель! Приеду в Зоркий, всю морду ему разобью.
— Не плачь. Голова будет болеть… Ася…
Кажется, успокаивается. И что прикажете делать дальше? Вот херня. Может, она ждёт… ну… чтобы он продолжал? Нет, это решительно невозможно. Конечно, физически-то возможно. То же мне, бином Ньютона. Но нельзя, нельзя! Вон какие истерики девушка закатывает, и это только вначале, а кончится чем? «Скорой» и «дуркой»? Ещё влюбится. Опять же, известный синдром первого мужчины. Спасибо, не надо.
Как-то нужно всё смягчить. Перевести на дружескую ногу. Мало ли — с кем не бывает. Конечно, было классно, не просто классно — а суперклассно… Олег скривился. Вот, что он скажет: «Ася, мы потеряли голову. Наверное, нам лучше остановиться». Ужасно. «Ася, ты прелесть, но…» Пошляк! «Ася, давай возьмем тайм-аут». Вот горе! Ася, Ася, Ася… Сладкая, как тающий во рту расплавленный леденец. Как же быть?
Она перестала всхлипывать, задышала ровно. Заснула? Олег тихонько отодвинулся, пытаясь в неверном свете догорающей свечи различить её лицо. Ася вздохнула и сказала:
— Олег, а кто такая Маша Крамник?
Свечка, вспыхнув, погасла. Олег судорожно закашлялся. Ему показалось, что четвертинка яблока «андорр» навеки застряла в его кадыке.
Глава 14. ЖЖ. Записки записного краеведа. 25 декабря
«…Всё утро я, мучимый неоправданными угрызениями совести, трусливо отсиживался в нумере, пока соседка не отбыла восвояси.
То ли под влиянием глупого сна, то ли уговорив себя, что странности нумера четвёртого мне лишь пригрезились, то ли во избежание дальнейших неприятных приключений, я принял очередное твёрдое решение как можно скорее покинуть этот город.
Я совершенно разбит, не знаю, что и думать… Медлю…
Позвонила Нюта и позвала на день рождения. Как я мог забыть! 27 декабря… Неудобно отказывать, да и на Кулбека, также приглашённого в гости, хотелось посмотреть. Отъезд вновь откладывается.
Давно, давно следовало поставить в известность обо всех этих загадочных событиях администрацию отеля. Надеюсь, директор „Луча Востока“ уже возвратился. Если нет — придётся посетить Свято-Воздвиженский собор и потолковать со священником (задача для меня, атеиста, непростая). Я готов оплатить любой обряд, лишь бы мне хоть кто-то дал гарантию, что с нумером четвёртым всё будет в порядке…
Милейший Валентин Николаевич пока мне не ответил — странно, не случилось ли с ним чего? Он обыкновенно весьма аккуратен в переписке и обязательно…»
Безрадостное утро Олег встречал в одиночестве, сидя в столовой. Загаженный стол, объедки, омерзительный запах табачного перегара. Голова заунывно болела, как будто внутри черепа какой-то безумный поп, не останавливаясь, служил и служил заутреню. Олег отхлебнул горячего гадкого кофе, потянулся за единственной уцелевшей на блюде печенюшкой.
— Олега! Олега!! — в столовую ворвался обезумелый Мадилян, весь в саже, с совершенно заплывшим кровавым глазом, с полуоторванным рукавом «аляски». — Помогай, братка! МЧС! Ми… Милиц… Милицию!!
Следом за ним вбежала Раиса, тоже грязная, оборванная, всклокоченная, упала на стул, зашлёпала разбитыми губами:
— Олежка-а… Что дела-ать…
— Что случилось? — вскочил Олег.
— Да всё!! Эти райкины шеолини, бля, моих ребят откоммуниздили — мама, не горюй! И нам с Райкой накидали, суки! А те — сторожку ихнюю на хрен сожгли! А те — обратно, палатки, джипарь мой… Керосином! Керосином, хуясе?!
Мадилян полез шариться по столу, нашёл чью-то недопитую водку, выхлебал.
— Оле-ежка-а… — выла Раиса, раскачиваясь на стуле, как кобра. — Вось… Восьмой урове-ень… Накры-ылся-а…
На полигоне было натоптано, наплёвано, валялись обломки приборов, истерзанная железная проволока, осколки стаканов, огарки, чья-то перчатка. В снег веерами вмёрзли капли крови.
Каменный шар безмятежно лежал в своём уютном гнезде.
Олег поднял глаза. Небо розовело и бурлило на востоке, и вот, наконец, солнце вскарабкалось на перевал Айше и повисло на нём, отдыхая от подъёма. В кронах елей шуршала дремотная зимняя жизнь. Вдруг обрушились снежные караваи с пары веток — это спрыгнула вниз, прямо на шар, юркая серо-рыжая белка. Пошевелила усом, скосив бусинку глаза на диковинные петроглифы и ловко скакнула прочь.
Первый луч зимнего солнца робко лёг на каменную арбузную плешь, и среди пляшущих человечков, домиков и рыбок вперемешку с обрывками латиницы и кириллицы, явственно проступил знакомый витиеватый росчерк: «Гри-Гри».
Глава 15. ЖЖ. Записки записного краеведа. 27 декабря
«…Ни одного молодого лица в доме Нюты я так и не увидел. Шесть старух и два старика, вот вам и гендерная иллюстрация к демографическому составу моего поколения.
Стол поражал своей скудостью, квартира — запущенностью. Общий разговор всё время — или мне так показалось — крутился вокруг анализов мочи… После „горячего“ — фирменный нютин цыплёнок в жиже картофельного пюре — общество разбилось на группки. Нютины подружки — какие-то соседки и бывшие сотрудницы — были невыразимо скучны. Постукивая скверными протезами и причмокивая натёртыми деснами, они без устали болтали про дачные посадки и пересказывали друг другу свежие серии криминальных сериалов…
Но Нюта! Но Кулбек!
Мне было непривычно видеть бескомпромиссную журналистку Нюту и философа-бессребреника Кулбека эдакими резонёрами, обидчиво жалующимися на размеры пенсий, мнительными, подозрительными и — страшно сказать! — завистливыми?!
Купленный мной дорогой коньяк был незамедлительно спрятан („Что же ты, Ростик, куда нам коньяк с нашей-то гипертонией“), швейцарский шоколад из дьюти-фри также испарился неведомо куда („Не дети же мы, чтоб грызть сладкое“). В результате пришлось пить местную водку самого отвратительного розлива, на сладкое же был подан приторный и несвежий чак-чак…
Нюта, дорогая, прости мне эти злые слова… Но к чему лицемерить? Конечно, мы не молодеем. Не твои морщины, милая, не седина и артрит испугали меня… А мелочное стариковское бухтение да презренные стариковские жадность и неряшество… Ты, Нюта Великолепная, законодательница мод и королева кафе „Лето“ на зоркинском Бродвее, отдавшая молодость джазу и стилягам, а зрелость — бардовским песням и диссидентам, ты, основавшая в лихие 90-е политическую партию пенсионеров… Ах, Нюта, Нюта…
