Людвиг Павельчик - Тропами ада
Находясь в полуметре от девицы, я заметил заколотую у ее воротника и невидимую издали английскую булавку белого золота, точную копию той, что лежала сейчас среди моих сувениров, что подтвердило мою догадку: вздыхала в ту ночь у моей двери именно она, моя ночная боль, и она же посещала тогда мансарду, неведомым мне образом отворив неотворяемую дверь.
До сих пор моя гостья не вымолвила ни слова, да и я молчал, принимая игру в пантомиму. Вот и сейчас, опустившись в стоящее напротив моего кресло, не издавшее при этом ни стона, Дама в сером, как я с недавних пор начал ее для себя именовать, жестом предложила мне отведать заботливо поднесенного ею вина и, подавая пример, сама пригубила из своего бокала. Янтарная жидкость, аромат которой я сразу оценил, будучи не в пример искушенней в такого рода вещах, нежели в естественных науках, оказалась лучшим вином из всех, что я когда-либо пробовал. Разумеется, сама ситуация сыграла немалую роль в моем восприятии, придав вину неповторимый привкус романтики,но, так или иначе, качество старого напитка было и в самом деле превосходным. Очевидно, не я один знал в этом толк.
Я пил вино и любовался формами моей безмолвной пассии. Меня не покидало чувство, что мы находимся в далеком прошлом, словно вернувшемся к нам сквозь облако прошедших лет, что густым туманом опустилось на поля истории, скрыв от нас множество деталей, ныне неактуальных. Я испытывал какую-то не поддающуюся описанию уверенность, что эту женщину я знаю уже очень давно, почти вечность. И это была не просто обманчивая убежденность выпившего человека – я мог поклясться, что на ее правом плече, скрытом сейчас от моего взора серым материалом платья, а именно чуть повыше локтя находится родинка диаметром с горошину… Я с трудом удержал себя от того, чтобы, сорвав с плеча девицы укрывающую его ткань, убедиться в моей правоте. Обстановка гостиной, в присутствии Дамы в сером не ассоциирующаяся более с гробницей, настоящие восковые свечи, горящие в вычурных канделябрах, изготовленных когда-то не для декорации, а для повседневной жизни, платье моей незнакомки, выкройку которого не найти в современных модных журналах, пестрящих декольте да миниюбками со шлицами до самой спины – все это способствовало поддержанию возникшего во мне ощущения. Так уж вышло, что непопулярные более понятия, как благонравие, скромность, честь и верность, уйдя безвозвратно, захватили с собой и многое другое, некогда представлявшее истинную культурную и нравственную ценность, а в наши дни вызывающее лишь презрительные усмешки "равноправных" красавиц. Канули в Лету романтика и человеколюбие, отпали за ненадобностью искренность и неподкупность, а паранджа упала не только с лиц, но и с душ, обнажив их грязную мелочность и уродливую алчность. И надо всем этим свинцовым куполом повисла необратимость процесса разложения.
Я был, видимо, сам не свой, коли допустил такого рода философию в защиту нравственности, чуждой мне в равной степени. Но мне это нравилось. Нравилось думать, что не совсем еще исчезли из моей души искорки первозданной чистоты, способные снова стать пламенем под влиянием лучистой непорочности Дамы в сером, действовавшей на мой рассудок так странно. Я готов был перевернуть свои прошлые представления о жизни и растворить свои порочные идеалы в отрезвляющей кислоте мудрости, если бы это могло приблизить меня к ней. Пока же она ничего не требовала, а лишь смотрела на меня, то ли изучающе, то ли равнодушно. И вдруг, на долю секунды, мне стало совершенно ясно, что я ошибаюсь. Ошибаюсь как никогда сурово – в моей таинственной незнакомке не было ни грамма нравственности и непорочности – из глубины стоящего напротив кресла на меня взирал министр дьявола. Дама в сером, превозносимая мною, не являлась носителем разврата и беспринципности, она была Развратом и Беспринципностью. Она не была подвержена человеческим порокам, ибо являлась их Началом и Матерью.
Постигнув это, я невольно вздрогнул. Девушка, наблюдавшая за мной, ядовито улыбнулась и поднялась из своего кресла, не пытаясь скрывать, что ей известна причина моего испуга. Мимоходом поставив на стол пустой бокал, она, продолжая душераздирающе улыбаться, приблизилась ко мне вплотную и, нагнувшись, поцеловала меня в лоб долгим прочувствованным поцелуем, после чего повернулась и, как и прошлой ночью в саду, не оборачиваясь, вышла. Лишь быстро затухающее шевеление портьер да сохраняющееся ощущение поцелуя напоминали о ее недавнем присутствии. Поскольку бросаться ей в след было незачем да и шансов на успех не имело, ибо я был уверен, что в доме ее уже нет, я предпочел никуда не двигаться и спокойно допить свое вино, отстранившись от мешающих нормально существовать мыслей и просто расслабившись. Но это было маловероятно. Сегодняшняя близость Дамы в сером окончательно лишила меня остатков разума, перекрыв кислород душевной свободы и добавив мотивации для грез, и без того одолевающих меня. Меня не покидало странное чувство, что я знал ее раньше – ее манера двигаться, ее взгляд, ее осанка, даже прикосновение ее губ – все мне было знакомо. Я заранее знал, каким движением она подаст мне бокал, как именно поставит на стол бутылку или раздвинет… портьеры. Откуда у меня эта информация, я понятия не имел, но это было так.
Покидая гостиную, я прихватил с собой пробку от бутылки, которую предварительно прикончил до конца. Любая безделушка, любая мелочь, могущая в будущем воскресить в моей памяти детали этих захватывающих событий, отлично подходила моей коллекции походных сувениров. Эта же пробка, пористая и еще чуть влажная с одного края, вкупе с уже находящимися в предназначенной для этого шкатулке гусиным пером и золотой английской булавкой, найденной мною в пыли под дверью, обещали стать самыми ценными экспонатами собрания, преобретшего довольно внушительные размеры за годы моих странствий в деловых поездках и на поисках удачи. Нигде и никогда прежде не получал я столь потрясающих впечатлений, не испытывал столь диких, не поддающихся описанию, переживаний и не был так близок к постижению понятия "счастье", а, следовательно, и к безумию.
Впрочем, причисляя булавку белого золота к наличествующим сувенирам, я поспешил – в моей шкатулке ее не было. Я обследовал весь саквояж, миллиметр за миллиметром, заглянул в каждую складку и проверил каждый шов – сомнений быть не могло – английская булавка, самый ценный экспонат моей коллекции, бесследно исчезла. Но вместо досады я почувствовал стыд. И действительно, после того, как я узнал, кто является законной владелицей предмета, я должен был, по совести, немедленно вернуть ей случайно оброненную вещь, не вынуждая свою гостью прибегать к столь неприглядным мероприятиям по возвращению своей собственности. Случайно оброненную? Я крайне сомневался в том, что даже малейшее событие может в этих стенах произойти случайно. Как бы там ни было, я чувствовал себя неловко, хотя и, не кривя душой, мог заверить, что мой поступок не был умышленным: я просто выпустил это из головы. Беда в том, что в моих заверениях задним числом никто не нуждался. Расстроенный допущенным ляпсусом, я лег, наконец, в постель, когда до рассвета оставалось уже совсем немного.
