Чарльз Уильямс - Сошествие во Ад
Он шел мимо достроенных домов, потом по сторонам потянулись те, которые в прошлом или будущем были пока не окончены. Теперь он различал слабый звук позади. Его снова окружало пространство мертвых. Легкий шорох напоминал шуршание сухих листьев, когда из них выползают змеи. Но мертвец не думал ни о листьях, ни о змеях. Совсем не думал о сухих листьях большого леса вечного небытия. Листья нападали с мертвых высохших деревьев, и теперь их шорох сопровождал его в пути. Для него это был только звук.
Он уже пришел. Когда он остановился у подножия белой лестницы, звук стал сильнее. Теперь он шел со всех сторон. Мертвец обернулся.
Позади собралась толпа теней. Все смотрели на него. У большинства были тела и лица, но было много и таких, которые лишь обозначали свое присутствие неопределенным контуром. Впереди, как и в любой толпе, стояли дети, поменьше, побольше и даже совсем маленькие. За ними кое-где различались знакомые лица людей, которые что-то значили для него в жизни. Мелькнуло лицо жены, молодое лицо человека, которого в юности он считал почти своим другом. Были и те, кого он недолюбливал. Но большинство составляли незнакомые.
Толпа не двигалась, разве только иногда новые фигуры выскальзывали из разрушенных домов и вливались в толпу точно так же, как это происходило бы на обычной лондонской улице. Мертвец обвел глазами толпу и отвернулся. Возвращаться бесполезно. Вот лестница. Он положил на нее руку. За спиной раздался слитный сухой хруст, это толпа подалась вперед. Они смыкались вокруг него; людские кольца змеями опоясывали дом. Его прежний смертный ум давно бы сдался и заставил его отпрянуть от лестницы, его новый бессмертный ум, питаемый верой, остался невозмутим. Он сделал выбор и начал взбираться по лестнице. В тот же миг сзади накатил шорох листьев, треск сучьев и хруст оболочек. Волна призраков прихлынула и теперь смотрела вверх. Живая смерть столпилась вокруг призрачно-бледной лестницы, по которой не могла подняться. Бледные лица без жизни, наполненные одним только существованием, с угрюмой тоской смотрели, как он поднимается. Сам он не смотрел вниз. Он уже поднялся над ними, он видел площадку в небе, кульминационную точку его последнего решающего деяния, перекресток жизни и смерти. Он ощущал силу, перетекавшую в его руки от перекладин лестницы. Он продолжал подниматься. Появился ветер. Он мельком подумал, что это листья переворошили воздух, а не воздух заставил листья шуршать. Небытие в слепом инстинкте стремилось догнать, схватить, не отпустить, похоронить его. Время от времени кто-нибудь из толпы даже поднимался за ним на две-три ступени, но тут же обрывался и падал.
Ничего этого он не видел, потому что смотрел только вверх. Он решительно вскарабкался на последнюю перекладину и ступил на площадку, откуда прыгнул тогда. Он вернулся из своего собственного времени ко времени всеобщего мира и обнаружил, что все изменилось. Теперь время определялось не по нему самому, а по его спасению, по расчету Творца, по времени Маргарет Анструзер. Поэтому он оказался в полностью достроенном доме, в комнате, где спал Уэнтворт. Открытая площадка сомкнулась за ним. Вокруг выросли стены, сверху возник потолок. Он знал, что стоит в комнате, хотя видел плохо. Комната казалась призрачной, подобной той, из окна которой смотрела на него старая леди. Трудно было определить центр помещения. Сначала он подумал, что это из-за того, что в прежней жизни ему не доводилось бывать в таких комнатах. Беспокоило легкое шуршание, такое же, как он раньше слышал позади себя на дороге, но только теперь оно было и внутри комнаты. Это ему не понравилось, и он решил уйти. Просто спокойно и осознанно принял решение; чуть ли не первое решение, принятое им в таком состоянии, на пороге умиротворения.
В мире духов свои законы. Так, существо, лежавшее сейчас рядом с Уэнтвортом, никогда не являлось без приказа. Вот и мертвец неведомо как понял, что ему здесь не место. У него свой путь. Он думал о Городе, думал о своей жене. Он не мог сказать, как и какой он найдет ее, да и найдет ли вообще. Но она была главным, что он знал и к чему стремился. О необходимости зарабатывать на жизнь он не думал. Жизнь, любил он ее или нет, была ему обеспечена. Он осторожно прошел через полутемную комнату, спустился по лестнице и подошел к парадной двери. Она открылась перед ним словно бы сама по себе, и он выглянул на дорогу. Там было очень темно, но пока он смотрел, темнота начала отступать. Он опять услышал ветер, но теперь он дул вдоль улицы. А еще где-то был свет. Ветер и свет прогоняли ночь. Он заметил, что темнота была живой, наполненной множеством едва различимых образов, возникающих и исчезающих по своей воле. Не свет изгонял их, они сами излучали свет, когда исчезали. За их мельтешением он увидел длинный переулок, а в его конце, уже на улице, – фигуру девушки.
Недалеко, в ярко освещенной комнате, у постели бабушки сидела Паулина. Для нее это был вечер после генеральной репетиции. Она пришла домой и обнаружила Маргарет бодрствующей. Паулина не могла сдержаться и начала пересказывать подробности этого дня, на этот раз уже ничего не упуская. Казалось, бабушка внимательно слушает ее, но выражение лица у нее оставалось несколько рассеянным. На самом деле все бренное для Маргарет постепенно расплывалось, четким оставался только склон горы, по которому она поднималась вверх. Правда, временами она чувствовала, что кого-то приподнимают и кормят, кто-то произносит слова. Лишь иногда к ней возвращалась определенность бытия, тогда она могла слышать и понимать происходящее. В остальное время она видела лишь смутные образы великой добродетели, да в редкие моменты ее пронзала резкая боль. Тогда она тихонько стонала, радуясь телу, его неизбежному сопротивлению силе, стекающей с вершины горы. Она со всем соглашалась. Соглашалась и с тем, что говорила сейчас взволнованная собственными словами Паулина. Снова видя перед собой события многовековой давности, Паулина воскликнула:
– Но как же это может быть?
Маргарет пока не могла объяснить ей метафизику этого явления. Она только проговорила чуть слышно:
– Но ведь это так, дорогая…
Паулина никак не могла успокоиться.
– Но он же сам принял это! Сегодня мне показалось, там, на репетиции, что я могла бы принять его бремя, а сейчас я что-то сомневаюсь…
Маргарет слабо улыбнулась.
– Ты думаешь, это твое?
– Но ведь четыреста лет прошло, – Паулина снова ухватилась за аргумент времени.
– Милая моя, – сказала бабушка, – я могу протянуть руку и коснуться Адама, а времена Марии Кровавой куда ближе.
– Но он же не может принять то, что я еще не отдала? – воскликнула Паулина.
