Клайв Баркер - Эвервилль
Он выбрал последнее. Угон машины — новое преступление, а город слишком маленький и слишком белый, чтобы чернокожий мог незаметно появиться на улице. Он поднимется в горы, решил Джо. Там его никому не придет в голову искать.
Покидая квартиру, он взял с собой только самое необходимое: еду, куртку, чтобы не замерзнуть ночью, и — что в его состоянии самое важное — аптечку. Перед уходом он мель ком осмотрел свои раны и понял, что кровью не истечет. Однако боль была страшная, и он с трудом добрался до ручья, где пришлось сделать привал. Никто, кроме рыб, не видел, как он сполз к воде и принялся осторожно обмывать покрытый синяками и запекшейся кровью живот. Процедура была долгая и невыносимая. Он едва удерживался от крика, когда ледяная вода касалась его истерзанного тела, и не раз делал перерыв, пережидая боль. В конце концов он не выдержал, достал из аптечки единственную оставшуюся пачку перкодана — последнюю из десяти, что ему назначил врач, когда у него была серьезная травма, — и проглотил две таблетки. От этого лекарства Джо приходил в состояние блаженного ступора, какое сейчас ему явно не пойдет на пользу. Но без обезболивания он не мог дальше и шагу шагнуть.
Как был, в спущенных до земли штанах и трусах, заскорузлых от запекшейся крови, Джо сел возле воды, ожидая, пока подействует лекарство. Дневная жара спала, но солнце еще не зашло и, пробиваясь сквозь папоротники, золотило быстрые волны. Он сидел и смотрел на них, пока боль не притихла. Если это и есть смерть, подумал он, — когда утихает боль, когда блаженно немеет тело, — не так уж она и плоха.
Прошло еще несколько минут, мысли его стали путаться, пальцы потеряли ловкость, и только тогда он продолжил промывать раны. За последние полчаса мошонка раздулась вдвое — местами лиловая, местами ярко-красная. Он осторожно ощупал яички, болевшие даже сквозь медикаментозную одурь: вроде бы все цело. Наверное, он даже сможет иметь детей. Кожа на члене лопнула в трех местах, где приземлился каблук Мортона. Джо промыл его чистой речной водой и густо смазал антисептической мазью.
Один раз во время этой деликатной процедуры его на крыло волной дурноты — не столько от вида ран, сколько при воспоминании о том, как это было, — и ему снова пришлось сделать перерыв. Он стоял и смотрел на воду, пока дурнота не прошла. Он ждал, а мысли его блуждали далеко. Он прожил уже двадцать девять лет (через месяц ему исполнится тридцать), и ему нечего представить миру, кроме своих травм. Если он хочет прожить еще столько же, так дальше продолжаться не может. Его наказали достаточно, хватит на всю жизнь. Он больше не позволит обстоятельствам загонять себя в угол, он сам будет прокладывать свой курс. Он отпустит прошлое, не отрицая и не забывая: спокойно отведет ему положенное место вместе со всей болью и унижением. В конце концов, Джо повезло, не так ли? Его нашла любовь. Любовь в облике женщины, которая сегодня готова была умереть за него. Мало кому так везет. Большинство людей довольствуются компромиссом — любви нет, но кто-то рядом есть, и это лучше, чем ничего. Феба совсем не такая.
Она не первая женщина, полюбившая его, и даже не первая, кому он ответил тем же. Но она стала первой, кого он боялся потерять. Первой, без кого — он точно знал — жизнь опустеет. Первой, кого он не перестанет любить, даже когда утихнет страсть, когда ей уже не захочется раздвигать перед ним колени, да ему это будет и не нужно.
Острая боль в паху вернула его к реальности. Он опустил глаза и обнаружил, что не все потеряно. Член его поднялся, когда Джо рисовал себе Фебу, и пришлось сконцентрироваться на подсчете летающих вокруг мошек, чтобы успокоиться. Потом Джо намазал раны мазью и перебинтовал как сумел Пора уходить, прежде чем погоня доберется до ручья… и прежде чем кончится действие обезболивающего.
Он натянул штаны, закопал обертки бинтов и прочий мусор и прошел немного вверх по течению, пока не нашел узкое место, чтобы перепрыгнуть на другой берег. Там он скрылся среди деревьев и двинулся вверх по склону.
4
В шесть семнадцать, в то время как Феба стояла возле автомата и наливала себе кофе, Мортон открыл глаза. Когда она вернулась в палату, он нес что-то про то, как плыл в лодке и упал за борт:
— Я мог утонуть, — твердил он сиделке, вцепившись в одеяло, будто в спасательный круг. — Я мог… мог утонуть.
— Нет никакой лодки, мистер Кобб. Вы в больнице…
— В больнице? — переспросил он, оторвав голову от подушки на дюйм или два, хотя сиделка изо всех сил пыталась его удержать. — Но я плыл…
— Тебе приснилось, Мортон, — сказала Феба, подходя ближе.
При виде ее память о том, как он попал в больницу, вернулась к нему.
— Господи, — простонал он сквозь стиснутые зубы. — Господи боже. — Голова его снова упала на подушку. — Сука, — пробормотал он. — Проклятая сука.
— Успокойтесь, мистер Кобб, — сказала сиделка, но Мор тон в приступе ярости вдруг сел на постели, отчего капельница отлетела в сторону.
— Я все знал! — заорал он, указывая пальцем на Фебу.
— Делай то, что тебе говорят, Мортон.
— Пожалуйста, подержите его руку, миссис Кобб, — обратилась к ней за помощью сиделка.
Феба отставила чашку и поспешила на помощь, отчего Мортон пришел в бешенство.
— Не тронь меня, сука гребаная! Не тро…
На полуслове он замолчал, издав слабый звук, как будто тихо икнул. Вся злоба мгновенно иссякла — руки бессильно упали по сторонам, лицо обмякло и побледнело, — и сиделка, не сумев удержать, уложила его на подушку. Потом она побежала за помощью, а Мортон опять стал задыхаться и биться в конвульсиях, еще более жутких, чем раньше.
Феба не могла просто стоять и смотреть на это.
— Все в порядке, — проговорила она, вернувшись к кровати, и положила ладонь на его холодный лоб. — Мортон, послушай меня. Все в порядке.
Белки глаз за закрытыми веками двигались. Он страшно хрипел.
— Держись, Мортон, — призвала Феба, потому что ему явно становилось хуже. — Потерпи.
Если он и разобрал ее слова, то не послушался. А когда он ее слушал? Он метался и бился в судорогах, пока телу хватало сил. Потом вдруг замер.
— Мортон, — прошептала она, — ты не посмеешь…
Возле постели уже стояли медсестры и врач, отдававший какие-то команды, но Феба ничего не замечала. Она видела перед собой только застывшее лицо Мортона. Капли слюны, засохшей на подбородке, широко распахнутые глаза. Вид у него был почти такой же, как на пороге ванной, — вне себя от ярости. Эта ярость не утихла, даже когда море, приснившееся ему, сомкнуло волны над его головой.
