Смертный бессмертный - Шелли Мэри
Несколько дней все шло как нельзя лучше. Торелла ни словом не упоминал о моих выходках и обходился со мной, как с нежно любимым сыном. Однако настало время обсудить условия брачного союза – тут-то и вышло на свет мое истинное положение. Брачный договор был подписан еще при жизни отца. Я обратил его в ничто, промотав богатство, которое должен был разделить с Джульеттой. Поэтому Торелла решил считать этот договор расторгнутым и предложил другой: в нем он безмерно увеличивал приданое за дочерью, но пользование им обставлял многочисленными ограничениями. Я же стремился к независимости (которую толковал как возможность ни с кем и ни с чем, кроме собственных желаний, не считаться); заявив, что он хочет воспользоваться моим бедственным положением, я с гневом отказался подписать договор. Старик попытался воззвать к моему рассудку. Но душой моей владела разъяренная гордость; я выслушал его доводы с негодованием – и с презрением отверг.
– Джульетта, ты моя! Не обменялись ли мы обетами в невинном детстве? Не супруги ли мы перед ликом Божьим? Неужели же твой бессердечный, бездушный отец нас разлучит? Будь великодушна, любовь моя, будь справедлива: не отнимай у Гвидо твоего дара, его последнего сокровища – не отрекайся от своих клятв! Бросим вызов миру, растопчем меркантильные расчеты века и в любви нашей найдем убежище от всякого зла!
Должно быть, дьявол овладел мною – с таким искусством я стремился влить яд в это святилище безгрешной мысли и чистой любви. Джульетта отпрянула от меня в испуге. Отец ее – лучший и добрейший из людей; она пыталась убедить меня, что разумнее всего будет ему повиноваться. Мое смирение он встретит любовью, и за покаянием последует великодушное прощение. Напрасно нежная дочь расточала слова перед человеком, привыкшим, что его воля – закон, и в сердце своем ощущающем деспота столь сурового и непреклонного, что никому и ничему он не мог повиноваться, кроме своих самовластных желаний.
Упорство мое от борьбы лишь возрастало; разгульные товарищи мои с готовностью подливали масла в огонь. Мы замыслили похитить Джульетту. Поначалу казалось, что план наш увенчался успехом. Однако по пути домой нас нагнал осиротевший отец со своими слугами. Завязалась схватка. Прежде чем появилась городская стража и решила исход в пользу наших противников, двое из слуг Тореллы получили опасные ранения.
Эта часть моей истории тяжелейшим грузом лежит на сердце. Теперь я переменился: себя прежнего я вспоминаю с ужасом и отвращением, каких не испытывал, быть может, никто из слушателей моего рассказа. Лошадь, понукаемая шпорами седока – и та была свободнее меня, раба тиранической власти собственного нрава. Дьявол овладел моей душою и довел ее до безумия. Голос совести не затих во мне, но если я покорялся ему – то лишь на мгновение, словно в затишье после шторма, и в следующий миг поток безудержного гнева уносил его прочь, оставляя меня игрушкою душевных бурь.
Меня заключили в темницу, но вскоре, по заступничеству Тореллы, освободили. Снова я взялся за свое, теперь решив похитить вместе с дочерью отца и увезти обоих во Францию. Эта несчастная страна, разоряемая наемниками и бандами беззаконной солдатни, мне – преступнику – казалась желанным прибежищем. Наши планы были раскрыты. Меня приговорили к изгнанию; а поскольку долги мои достигли огромных размеров, все, что у меня оставалось, было выставлено на продажу. Торелла снова предложил свое посредничество, взамен требуя лишь одного – обещания, что я не возобновлю посягательств на него и его дочь. Я отверг его предложение и, изгнанник, одиночка, без гроша в кармане, воображал, что торжествую победу. Товарищи мои скрылись; их выпроводили из города еще несколькими неделями раньше, и теперь они были уже во Франции. Я остался один – без единого друга рядом, без единого дуката в кошеле, даже без меча на поясе.
Я брел вдоль берега моря; вихрь страстей терзал и рвал мне душу. Сердце горело, словно в грудь мою вложили пылающий уголь. Сперва я задумался над тем, чем должен ответить. Что, если присоединиться к отряду наемников… Месть! – это слово стало бальзамом на мои раны: я играл этой мыслью и ласкал ее, пока она, как змея, меня не ужалила. И снова я принялся хулить и проклинать свою тихую родину. Вернусь в Париж – там у меня много друзей, там меня с радостью примут на службу, там я завоюю себе состояние мечом и, быть может, добьюсь успеха, а презренный город и лживого Тореллу заставлю пожалеть о том, что они изгнали меня, нового Кориолана, из городских стен!.. Но вернуться в Париж пешком, как нищему? Жалким бедняком предстать перед теми, кому я, бывало, швырял деньги, не считая? Сама мысль о том мне претила.
Постепенно ум мой начал проясняться; пришло понимание своего положения, а следом – отчаяние. Несколько месяцев я провел в заключении; тюрьма укрепила в непокорстве мой дух, но ослабила телесный состав. Я был бледен и слаб. Тысячи уловок использовал Торелла, чтобы улучшить мое содержание – все их я распознал и с презрением отверг и теперь пожинал плоды своего упрямства. Что же делать? Пасть во прах перед врагом, молить о прощении? Да лучше погибнуть тысячью смертей! Никогда им не торжествовать победы! Ненависть, вечная ненависть станет моей клятвой! Ненависть!.. Но чья? К кому? Скитальца-изгнанника – к богатому дворянину? Что для них я и мои чувства? – они, должно быть, уже забыли обо мне. А Джульетта… во мраке моего отчаяния на миг блеснуло ее ангельское личико, тонкий стан сильфиды… но что толку? Цветок мира, украшение вселенной навеки для меня потеряно! Другой назовет ее своей, другому дарует блаженство ее небесная улыбка!
Даже сейчас сердце в груди содрогается, когда вспоминаю бушевавшие во мне страсти. То дрожа от гнева, то с трудом сдерживая слезы, брел я по берегу моря – а берег меж тем становился все глуше и пустыннее. С одной стороны – седые утесы и мрачные пропасти, с другой – бьются о выщербленный морем берег бесплодные волны океана. Путь мой то сужался до узкой тропы, то загромождался обломками скал. Уже близился вечер; как вдруг, словно по мановению волшебного жезла, поднялась буря – затянула лазурное небо мрачной паутиной облаков, затемнила и возмутила спокойные глубины моря. Тучи принимали странные, фантастические очертания, извивались и сливались вместе, словно повинуясь некому могущественному заклятию. Вздымались белые хребты волн; гром сперва ворчал в отдалении, но скоро загрохотал в полную силу над пучиной, окрасившейся темным пурпуром с крапинками пены. С одной стороны от меня открывался вид на бескрайний океан, с другой – море скрывалось за крутым скалистым мысом. Вдруг из-за мыса показалось суденышко, гонимое ветром. Тщетно старались моряки повернуть свой корабль в открытое море – яростный ветер нес его прямо на скалы. Он разобьется! – погибнут все, кто на борту! Что, если бы я был с ними? В первый раз мысль о смерти явилась юному сердцу в радостном обличии. Ужасно было смотреть, как суденышко борется с судьбой. Я едва различал моряков, но слышал их голоса. Скоро все было кончено! Скала, скрытая за бушующими волнами и оттого неразличимая, лежа в засаде, поджидала свою добычу. Раскат грома прогремел над моей головой – и в тот же миг со страшным треском судно врезалось в своего невидимого врага. В мгновение ока оно разлетелось на куски. Я стоял на берегу, в безопасности – а там мои собратья, изнемогая, вели безнадежную борьбу со смертью. Казалось, я вижу их – так ясно звучали в моих ушах их вопли и предсмертные хрипы. Обломки судна еще влачились по темным валам, но скоро исчезли и они. Я смотрел, как завороженный; когда все было кончено, я упал на колени и закрыл лицо руками.
Наконец я снова поднял взгляд – и что же? На гребнях волн качается что-то темное; оно движется к берегу. Неужели человек? Непонятный предмет приближался; вот мощная волна, подхватив его, вынесла на отмель. В самом деле, человек верхом на матросском сундучке!.. Но полно, человек ли это? Таких людей не бывает на свете: уродливый карлик, косоглазый, с безобразным лицом и телом, столь искривленным и изуродованным, что на него и смотреть страшно! Кровь моя, едва согретая мыслью о том, что собрат мой спасся из водной могилы, снова заледенела в жилах.
