Дарья Беляева - Маленькие Смерти
— Слушай, а разве темнота, это не…
— Да. Именно. Темнота опасна, как и вещи из нее сделанные. Сравни это с радиацией, Франциск. Если достаточное количество темноты попадет внутрь, человек умрет. Так что, скажем, восемь месяцев к ряду, создавая простейшие вещи и подсовывая их определенному человеку, можно его убить.
— Практически как видео про Убийцу с ложкой.
Папа смеется, а потом говорит:
— Именно. Впрочем, создавать тебе пока ничего не надо. Мы с тобой научимся кое-чему более простому и более зрелищному.
— Что может быть более зрелищно, чем появление зубочисток из Дао, первородного хаоса, Времени Сновидений или что это там?
И тогда отец выбрасывает руку вперед, будто хочет что-то подвинуть, и меня сбивает с ног целая волна, бесформенная, клубящаяся волна темноты, практически с меня ростом, холодная и острая, как лед.
— Что это было?
— Кое-что куда более легкое, чем создание радиоактивных ручек. Если не придавать темноте четкие форму и свойства, ты можешь пользоваться ей, как инструментом. Сбивать с ног, привязывать кого-нибудь, протыкать, если ты встал на тропу войны, или, по крайней мере, попытаться накачать ей кого-то до смерти, как Мэнди едва не поступила с твоим троюродным братом Домиником. Тебе не нужно в подробностях представлять форму и вид, только направление и действие. Практически как улучшенная версия телекинеза, попробуй.
— А откуда взять темноту?
— Из сердца, милый. Почувствуй, как она в тебе бьется, вместе с кровью, и вытащи ее отдельно от крови, вытащи ее из крови.
Я снова закрываю глаза, стараясь почувствовать, как сказал папа. Биение моего пульса, быстрое и жаркое, я больше не замечаю. Сердце перегоняет кровь, я могу ощутить пульсацию даже в кончиках пальцев. Я вспоминаю слова Морриган про то, что аду суждены все, в ком течет эта кровь.
Выпустить темноту. Я представляю, как с кончиков моих пальцев стекает, вырвавшись из сосудов, из-под кожи, ледяная, дымная темнота. Некоторое время я стою так, представляя каждую каплю, а потом и поток.
— Франциск, — говорит папа, и я открываю глаза. Вокруг меня стелится как туман темнота, расходясь метра на три, не меньше.
— Я же говорил, что ты сильный медиум. А теперь попробуй сделать с ней что-нибудь. И не закрывай глаза, твой противник может успеть тебя застрелить.
Я делаю осторожное движение рукой, представляя, как темнота конденсируется и пронесется быстро-быстро к противоположной стене, но она только продолжает клубиться, не делая ровно ничего.
Когда я переступаю с ноги на ногу, она ластится, как кошка. Я представляю во всех подробностях весь путь темноты от моих ног и до стены, но она остается на месте.
— Франциск, это не совсем то, что ты делаешь обычно. Работать с темнотой куда быстрее, потому что она чувствует твои желания. Попробуй пожелать, а не представить в подробностях что-то скучное. Тебе нужен какой-нибудь яркий, ощутимый образ, который тебе понравится.
И тогда я представляю в подробностях град из осколков стекла, усеивающий восхитительно-белый пол зала, звон выбитого окна, ведущего в кабинет. А потом я даже не вижу, я чувствую, как темнота, моя темнота, собирается, чтобы волной, вектором, рвануть к окну. Движение ее оказывается почти смазанно-быстрым, и вот я слышу звон, именно такой, какого я ожидал.
— Вполне впечатляюще, — говорит папа, и я горд неимоверно. Я почти властным движением маню темноту обратно, и чувствую, как она возвращается.
— Важное знание для тебя, милый. В тебе четыре с половиной литра темноты, ни больше, ни меньше. Если ты выпустишь ее всю, как сейчас, то внутри ничего не останется на случай крайней необходимости. Иными словами, если я надумаю стрелять в тебя сейчас, пока ты использовал абсолютно всю свою силу для вандализма, ты не сможешь остановить пулю.
— А я могу устать использовать тьму?
— Нет, это твой инструмент, ты можешь использовать ее столько, сколько требуется, просто рассчитывай пропорцию. Но, милый, твой организм устает от таблеток, к сожалению. Он работает на износ, как ты понимаешь.
И именно тогда я чувствую острую, яркую, как вспышка фотоаппарата, боль в сердце. Боль вдруг расцвечивает все в прежние, обычные цвета.
— Пап, мне плохо.
— Мне тоже, поверь. Именно поэтому у тебя есть около получаса чтобы творить магию невероятной силы. Твой организм не сможет выдержать дольше в состоянии предельного искусственного стресса, но мы работаем над этим.
Меня пошатывает, и я снова прислоняюсь к стене, стараясь вдохнуть поглубже. Я замечаю, что папа тоже очень бледен.
— Пойдем, милый. Время истекло, и нам с тобой неплохо было бы употребить какое-нибудь более классическое фармакологическое достижение.
Проходя мимо осколков, кроме острой боли внутри, я чувствую почти такую же острую гордость за себя и за то, что я умею.
— Пузырек с таблетками оставь себе, хорошо? Только используй их с умом. Мне еще нужно будет поговорить с Морриган, да и вполне обычной работы у меня достаточно, поэтому домой поедешь с Мильтоном, хорошо?
— Да, папа.
Мы снова спускаемся на лифте, папе приходится ввести код, чтобы покинуть этаж. Перед глазами у меня все плывет, пока мы идем в его кабинет. Обычный папин кабинет располагается на двадцать четвертом этаже. Ничего особенного он собой не представляет, никаких тайн не хранит, кроме разве что экономических, и выглядит как вполне обычное место обитания главы крупной корпорации, со всеми этими столами красного дерева, окнами во всю стену и удобными кожаными креслами.
Папа вручает мне вполне обычную таблетку от боли в сердце, и я принимаю ее почти с такой же благодарностью, как подарки на Рождество. Боль отпускает не сразу, и некоторое время я сижу в кресле с закрытыми глазами, рассматривая пульсирующий под веками узор из бьющейся в сосудах крови. Папа оставляет меня одного, и единственный звук, который я слышу — тиканье часов, мерное и успокаивающее.
Я люблю ощущение уходящей боли, медленного наслаждения, которое приносит облегчение. Я думаю, что часы тикают так успокаивающе, но сил отправиться в мир мертвых и посмотреть, что происходит в папиной корпорации с другой стороны, у меня совсем нет. Мильтон появляется минут десять спустя и сияет ярче прежнего, почти лучится красотой и хорошим настроением.
— Ну что, племяш, поехали бездельничать дома?
— Как Морриган? — спрашиваю я.
— А как ты думаешь?
Пока мы едем в лифте, я молча рассматриваю Мильтона. Он выглядит вполне счастливым, зубасто улыбается, и даже веснушки его кажутся ярче прежнего.
— Что, научить тебя фокусам из мира мертвых для Райана оказалось проще, чем для меня научить тебя стрелять?
