Александр Пелевин - Здесь живу только я
Он перезарядил винтовку, снова выглянул из окопа, снова прицелился и снова выстрелил.
Промах.
В висках бешено пульсировала кровь. Дыхание сбилось.
Он снова перезарядил винтовку и снова выстрелил. Еще один немец нелепо раскинул руки и рухнул навзничь.
Сзади послышался истошный вопль:
— Отступаем! Семенов, прикрывай из пулемета! Все назад, к грузовикам!
С правого конца окопа сухо застрекотал пулемет.
Герман торопливо полез из окопа назад.
***
В шесть часов утра в коридоре раздался звук открываемой двери.
Смородин насторожился и выглянул из комнаты.
На пороге стоял Грановский.
— Доброе утро! — сказал он, поправляя очки. — Я зашел проверить, как у вас… Что?
Быстрым и нервным шагом Грановский направился к Смородину, встал напротив него и сощурил глаза, оглядев его с головы да ног.
— Что вы… почему вы… зачем вы взяли форму и винтовку? Вам делать больше нечего?
Петр почувствовал себя школьником, разбившим дорогой учительский глобус. Он не нашелся, что ответить.
Грановский заглянул в комнату, и его глаза округлились от ужаса.
— Что вы натворили? — закричал он.
Он кинулся к сверкающему чистотой письменному столу, провел пальцем по его поверхности, задрожал, подбежал к открытой витрине с диваном, широко открыл рот и часто задышал.
— Вы… вы…
Смородин сунул левую руку в карман шинели, а правой крепче сжал ремешок винтовки.
— Что вы натворили? — повторил Грановский. — Зачем вы сделали это? Отвечайте!
Смородин крепко сжал губы, а затем неожиданно громко и резко для самого себя ответил:
— Не могу знать.
Грановский подошел к Смородину, снова оглядел его с ног до головы, заглянул в глаза, как будто изучая его, а затем отшатнулся на шаг назад.
— Вы понимаете, что вы все испортили? Музей пыли. Понимаете? Пыли. Её больше нет, — его голос стал тихим и растерянным. — Вы все сломали. Теперь все это барахло не представляет никакой ценности. Абсолютно никакой! — снова вскричал он.
— Если честно, — продолжил Смородин, с трудом подбирая слова, но пытаясь соблюдать в голосе твердость, — Я не вижу никакой ценности в этой пыли. Это всего лишь пыль. К тому же, — он замялся, — Я не думаю, что Юлиан Александрович одобрил бы саму идею такого музея.
Губы Грановского задрожали. Трясущимися руками он снял очки, затем снова торопливо надвинул их на переносицу.
— Знаете что, Петр? Вы уволены. Убирайтесь отсюда к чертовой матери. Вы сумасшедший. Я так и знал. Надо было додуматься до этого раньше. Ваше место — в больнице.
— А по-моему, сумасшедший здесь вы. Неужели идея собирать пыль не кажется вам безумной?
— Я? Я? — Грановский нервно засмеялся и начал ходить кругами по комнате, — Черт вас возьми, Петр, то, что вы еще не лежите на принудительном лечении — ваша огромная удача! Господи, господи, как же теперь все вернуть… Между прочим, — он снова подошел к нему вплотную, — Я пришел сюда как раз для того, чтобы уволить вас. Сменщик рассказал мне о том, что вы ему говорили. Психически больной работник мне не нужен. Надо было мне прийти раньше, хотя бы ночью. Я же знал, знал, что вы натворите здесь какую-нибудь пакость! Все. Убирайтесь. И заберите с собой ваши галлюцинации.
Комок ярости застыл в горле Смородина.
— Галлюцинации? — язвительно переспросил он.
— А чем еще это, по-вашему, может быть? Вы бродите по несуществующим местам, общаетесь с несуществующими людьми, а теперь еще и это?
— А может быть, как раз вам следует объяснить, что здесь происходит? И откуда это письмо? Может быть, вы его и подкинули мне? Но для чего?
— Какое еще к черту письмо?
Петр с торжествующим видом сунул руку за пазуху, чтобы достать письмо, но в кармане было пусто. Он резко изменился в лице.
— Вот это… Черт, оно же было там.
Он сунул руку в другой карман — там тоже было пусто. В карманах гимнастерки тоже. И в правом кармане штанов. И в левом.
— Оно же было там… — повторил он, — Письмо. От Фейха.
Грановский удивленно присвистнул:
— Голубчик, вам совсем нехорошо. Может быть, вызвать доктора? Я серьезно. Вы и выглядите плохо, похудели сильно, и несете какую-то чушь…
— Заткнитесь! — вскрикнул Петр, — Спросите у Германа, он тоже это видел! Или вы и его объявите сумасшедшим?
— У какого Германа? — Грановский даже начал улыбаться, — Из «Пиковой дамы» Пушкина? У него, знаете ли, тоже под конец поехала крыша, как и у вас, так что да, я объявлю его…
— Каневского!
— Германа? — Грановский улыбнулся еще шире, — Каневского? Хорошо, хорошо. Я обязательно спрошу. А вам вызову доктора. Скажите, когда вы в последний раз общались с… хм… Германом Каневским?
— Несколько дней назад, — Петр замялся.
— Хорошо. И как он, осмелюсь спросить, выглядел? Что он вам говорил?
— Перестаньте издеваться. Вы отлично знаете его. Мой хороший друг. Он посоветовал мне эту работу. Вы преподавали ему на кафедре режиссуры…
Грановский снова округлил глаза.
— Я не знаком лично ни с каким Германом Каневским.
— Режиссер! Актер! Телеведущий! Передача «Все обо всем»! — рука Петра, лежащая на ремне от винтовки, задрожала.
— Да, отличная передача. Иногда её смотрю. Уже пять лет её ведет замечательный Алексей Кондратьев, я знаю его по кафедре. А Германа Каневского лично не знаю. Черт, почему я не учился на психиатра?
Петр тяжело задышал и сделал шаг в сторону Грановского.
— Вы все прекрасно знаете, — медленно проговорил он, — Не надо морочить мне голову. Это мой лучший друг. Я знаю его много лет. Он порекомендовал мне работать у вас.
— Хорошо, хорошо.
Грановский снова заулыбался (какая отвратительная улыбка, подумал Петр), подошел к книжному шкафу и примерно с полминуты разглядывал его, а затем вытащил тонкую книгу с темно-синей обложкой, подошел к Петру и протянул ему её.
— Вот. Полистайте. Мне просто интересна ваша реакция, — после этих слов он сделал несколько шагов назад и скрестил руки на груди.
Глаза Петра вдруг стали стеклянными. Он не мог отвести взгляд от обложки, на которой значилось:
КАНЕВСКИЙ ГЕРМАН СЕРГЕЕВИЧ
Ленинградская поэзия 30-х годов в лицах.
Лениздат, 1955 г.
Он открыл первую страницу: на титульном лице стояла черно-белая фотография человека, удивительно похожего на Германа, но чуть постарше, с небольшими морщинами на лбу.
Далее было оглавление: среди других малоизвестных имен значилось и имя Фейха.
Он открыл книгу на этой странице, но уже ничего не мог прочитать. Руки его затряслись, буквы перед глазами заплясали, запрыгали и сложились в огромное слово, пахнущее пылью и отсыревшей бумагой: СТРАХ.
