Ширли Джексон - Призрак дома на холме
— Нет, все-таки глянь сюда, — сказал Люк. — Видишь, он подпалил угол страницы, на которой написал: «О если бы ты хоть на миг услышала вопли и стенания несчастных душ, обреченных вечному огню! О если бы твои очи хоть на миг узрели багровое зарево неугасимого пламени! Увы грешникам, вверженным в нескончаемую муку! Дщерь, сейчас твой отец поднес к углу страницы свечу и видел, как бумага съежилась и почернела от жара. А ведь пламя свечи пред пламенем гееннским — что одна песчинка пред целой пустыней, и как бумага горит даже от слабейшего огня, так и твоя душа будет пылать вечно в пламени тысячекратно злейшем».
— Наверняка он каждый вечер читал ей это перед сном, — вставила Теодора.
— Погоди, — сказал Люк, — ты еще не видела рая. На это даже ты можешь взглянуть, Нелл. Блейк. Немного суров, на мой вкус, но много лучше ада. Слушайте: «Свят, свят, свят! В чистом свете небес ангелы неумолчно славят Его и друг друга. Дщерь, здесь я буду тебя ждать».
— Какой подвиг любви! — заметил доктор. — Сколько часов ушло, чтобы все это задумать, прилежно вывести каждую букву, позолотить…
— А вот семь смертных грехов, — сказал Люк. — Думаю, старикан сам их рисовал.
— Над Обжорством он явно потрудился от души, — подхватила Теодора. — Боюсь, теперь аппетит у меня отбило на всю жизнь.
— Погоди, там еще Похоть будет, — пообещал Люк. — Вот уж где старый Хью превзошел самого себя.
— Нетушки, с меня хватит, — ответила Теодора. — Я посижу с Нелл, а вы, если найдете особо поучительный пассаж, который, по вашему мнению, будет мне полезен, зачитайте его вслух.
— Вот Похоть, — сказал Люк. — Неужто такая женщина могла кого-то привлечь?
— Боже мой, — проговорил доктор. — Боже мой.
— Ну точно он сам рисовал, — повторил Люк.
— Для ребенка?! — Доктор был возмущен. — Для дочери?
— В ее персональном альбоме. Обратите внимание на Гордыню — вылитая Нелл.
— Что? — встрепенулась Элинор.
— Люк шутит, — успокоил ее доктор — Не смотрите, моя дорогая. Люк вас просто дразнит.
— Теперь Лень, — объявил Люк.
— Зависть, — сказал доктор. — И как бедное дитя посмело преступить…
— Последняя страница, на мой взгляд, самая лучшая. Здесь кровь Хью Крейна. Нелл, хочешь посмотреть на кровь Хью Крейна?
— Нет, спасибо.
— Тео? Тоже нет? Тогда я настаиваю, чтобы вы ради собственного блага выслушали, что Хью Крейн пишет в заключение своей книги: «Дщерь, священные пакты скрепляются кровью, и я взял сок жизни из собственного запястья, дабы связать тебя нерушимой клятвой. Живи добродетельно, будь кроткой, веруй в своего Спасителя и полагайся на меня, твоего отца, и тогда, обещаю, мы вместе унаследуем вечное блаженство. Следуй наказам твоего любящего отца, который в смирении духа составил для тебя эту книгу. Да послужат мои слабые усилия своей цели и да отвратят они мое дитя от ловчих ям мира сего, дабы нам соединиться в Царствии Небесном». И подписано: «Твой вечно любящий отец, в этом мире и в следующем, виновник твоего бытия и хранитель твоей добродетели, со смиренной любовию, Хью Крейн».
Теодора поежилась.
— Как же он, наверное, кайфовал, подписывая свое имя собственной кровью, — сказала она. — Так и вижу его хохочущим до колик.
— Нехорошо это все, неправильно, — покачал головой доктор.
— Она ведь была совсем маленькая, когда ее отец уехал за границу, — сказала Элинор. — Вряд ли он ей это читал.
— Наверняка читал, склонившись над колыбелью и выплевывая слова, чтобы они закрепились в детской головке, — возразила Теодора. — Хью Крейн, ты был гадким старикашкой, ты выстроил гадкий дом, и если ты меня слышишь, я хочу сказать тебе в лицо: я надеюсь, ты будешь вечно гореть в этой мерзкой картинке без всякой передышки.
Она резким, издевательским жестом обвела комнату, и с минуту все молчали, словно ожидая ответа. Потом дрова в камине рассыпались с тихим треском, доктор взглянул на часы, и Люк встал.
— Солнце над ноком рея, матросам пора пропустить по чарке, — довольно изрек доктор.
3Теодора, по-кошачьи устроившись у камина, недобрым глазом смотрела на Элинор снизу вверх; в другой половине комнаты быстро постукивали шахматные фигурки. Теодора заговорила вкрадчиво, измывательски:
— Ну что, Нелл, теперь ты пригласишь его в свою уютную квартирку? Будешь угощать чаем из чашки со звездами?
Элинор смотрела в огонь, не отвечая. Я такая идиотка, думала она, я так глупо себя вела.
— Хватит ли там места для двоих? Поедет ли он, если ты его позовешь?
Хуже некуда, думала Элинор, я так глупо себя вела.
— Может быть, он мечтал о маленьком домике — поменьше Хилл-хауса, конечно, — может быть, он поселится с тобой.
Идиотка, последняя идиотка.
— Твои белые занавески… твои маленькие каминные львы…
Элинор взглянула на нее почти ласково.
— Но я должна была… — Она встала и направилась к выходу. Не слыша удивленных голосов за спиной, не видя, куда идет, она машинально добрела до парадной двери и вышла в теплую ночь. — Я должна была, — повторила Элинор миру снаружи.
Страх и вина сестры; Теодора нагнала ее на лужайке. Обиженные, раздраженные, они в молчании двинулись прочь от дома, и каждой было жалко другую. Когда человек зол, или смеется, или напуган, или ревнует, он совершает поступки, невозможные в другое время: ни Теодора, ни Элинор не задумались, что опасно далеко отходить от Хилл-хауса после заката. Отчаяние гнало их укрыться в темноте; закутанные каждая в свой плотный, ненадежный, нестерпимый плащ ярости, они упрямо шагали бок о бок, мучительно ощущая это соседство, и ни одна не хотела первой начинать разговор.
В итоге молчание нарушила Элинор; она ударила ногу о камень и сперва из гордости намеревалась не замечать боль, но через минуту заговорила напряженно, стараясь не повышать голос:
— Не понимаю, с какой стати ты решила, будто можешь вмешиваться в мои дела. — Она выражалась официально, чтобы избежать потока обвинений или незаслуженных упреков (они ведь друг другу чужие? или кузины?). — Мои поступки совершенно не должны тебя волновать.
— Так и есть, — мрачно ответила Теодора. — Твои поступки меня совершенно не волнуют.
Мы по разные стороны ограды, подумала Элинор, но я тоже имею право жить, и я убила час с Люком в попытке это доказать.
— Я ушибла ногу, — сказала она.
— Сочувствую. — Голос Теодоры звучал вполне искренне. — Ты же знаешь, какая он свинья. — Она помолчала и добавила решительно, с каким-то даже весельем. — Поганец.
— Меня это абсолютно не касается. — И поскольку они были женщины и ссорились: — Да и вообще, тебе-то что…
