Елена Блонди - Татуиро (Daemones)
— Здесссссь….
Он стоял, еще весь в рождении, пьяный от того, что не во сне, а вот так просто, без страхов и болей, без отчаянной необходимости немедленно что-то делать — пришла. И готовился думать следующий шаг, еще ватно, не лицом к лицу с мыслью, но она, мысль, ходит по краям и скоро уже…
Но не успел. Лариса поднялась, протягивая руки, чтобы принять тяжелое тело. И Ноа заскользила по широким жестким ладоням, укладываясь поверх плеч, трогая языком выбившиеся из косы прядки, — шла дальше, непрерывно струясь, и была — черной с красным. По выплетеннной узорами шкуре шевелились узкие змейки теней.
Погладив напоследок Витькину щеку, перенесся к плечам женщины острый кончик хвоста. Он остался один. Но это было нестрашно. Не одиноко, а будто наоборот, нашлись они в огромной государстве ветра, где все снялось с мест и вертится, купаясь в бешеном воздухе, ловя ледяные иглы норд-оста.
Лариса поймала на ладонь узкую голову и заглянула в темные змеиные глаза:
— Красавица…
— Мафф, — ревниво отозвалась Марфа, полыхнула на мновение серая шерсть отсветом из печи.
— Ну-ну, наша ведь девочка!
Змея лилась по ее плечам, трогала языком запястье. Огладив богатую цветную шкуру, женщина подалась вперед и вернула Витьке в ладони змеиную голову. Он взял и змея потекла обратно, укладываясь, скользя, прижимаясь и уплощаясь.
Он засмеялся негромко, глядя на усевшуюся снова Ларису.
— Ты… Вы… повелеваете змеями?
— Нет. Просто знаю, что им есть место в мире. Как мне, тебе, Марфе.
Погладив дремлющее поверх себя тело, сел. Положил руку на голову кошке.
— И рыбам есть? Лариса, вы знаете — о рыбах?
— Рыбы-Серебро? И им есть место. Только не многие разрешают всему быть, понимаешь? Не хотят, гонят. А изгнанные из мыслей, они не уходят, просто меняются. Становятся скрытыми. И тогда возникают легенды. Страхи, поверья.
Витька нагнул голову, посмотрел на Ноа, тихо лежащую рисунком на груди. Протянул руку к чашке. Лариса осторожно долила из чайника кипятка.
— Как хорошо, — сказал успокоенно, — я могу теперь с вами говорить о обо всем, да? Мне ведь совсем не с кем было. А столько вопросов.
И поправился, глядя, как махнула рукой, улыбаясь.
— Не ответы, нет. Но я ведь думаю, понимаете? А думать одному. Плохо. Как в пропасть кричать, где пустота. Столько мыслей.
— Понимаю. Конечно, будем говорить. О ней. И о тебе. Обо всем, что тебя кусает и что гладит. Этого хочешь?
— Да. Да! Вам поэтому было неинтересно, что со мной в жизни происходит, да?
— Да, милый. То, что сверху, пленкой по глубине, неважно. А то, что внутри — важнее. Много ведь внутри?
— Ой… очень много!
Ветер, наслушавшись, взревел и снова принялся за бешеную работу. Лариса, жестом показывая — пей, пей чай, дождалась перерыва в грохоте:
— Ты будь спокоен теперь. Григорьич тебе говорил о маяках, что должны быть везде? Просто так, башнями со светом.
— Говорил.
— Вот это главное для тебя сейчас, парень.
18. ХРАНИТЕЛЬ ЧУЖОГО ДАРА
Ветер чесал сухие травы, укладывал их плашмя, прижимая жесткой ладонью. А потом поднимал, растрепав, как бил по щекам, и наваливался на холмы всем ветреным телом. На макушке кургана стоять приходилось согнувшись, из глаз точилась слеза и лицо горело, немея от ветра. Но как уйти, если море вдалеке сверкает железной пластиной, полированной ветром, и мерно спешащие волны — будто заусенцы на металле. Цвет стали, серый сверкающий цвет, чуть перекрыт щетками растрепанных трав. Тонкие облака по светлому небу тянутся, рвутся, мажутся прозрачной ватой, чтобы лечь ровными полосами, как пряжа под гребнем.
Витька стаскивал перчатки, подносил камеру к глазу, еле удерживая в быстро коченеющих руках, потом натягивал перчатки, неловко совал камеру за пазуху, но следом туда же, радостно ревя, толкался ветер, и приходилось тыкать фотоаппарат в широкий оттопыренный карман. Дыханием отогреть руки не получалось, тепло сразу улетало.
Не жалел, что пошли. Проснувшись после беспокойной ночи, готовился поснимать Марфу и кухню, старое зеркало с безделушками, думал сонно, хорошо бы снять, чтоб контраст получился: за неподвижным уютом дома — гнутые в поклон ветру черные деревья.
Но, завтракая, Лариса уточнила:
— Сразу пойдем?
— А-а, пойдем да? Ведь ветер…
— Ну, что ж, ветер. Не жить теперь, что ли.
И добавила, гладя Марфу:
— Только выйдем пораньше, чтоб засветло вернуться.
С холма им виден был «Эдем», стекла в широких окнах отсверкивали, будто перекрикиваясь, бился о причал старый водный велосипед, один, все остальное вытащено на берег, спрятано в дощатые высокие ангары. На флагштоке трепались черные шары штормового предупреждения.
— Яков Иваныч там? — говорить было сложно, Лариса подалась к Витьке, прислушиваясь, а после махнула рукой, мол, неважно, потом. Показала вниз, в ложбину. Когда спустились, оставив ветер на холме, ответила, потуже завязывая пуховый платок:
— Может там, а может вчера в ночь ушел на лов, сети снимать. Чтоб ему… Но не будет ничего ему, потому что он тут врос, понимаешь? За восемь лет в его «Эдеме» ни разу крышу не сорвало, ни одной лодки не унесло.
В затишке Витька снова достал из кармана фотоаппарат.
— Лариса, а вот тут встаньте, сбоку, где ветер начинается.
Держа камеру обеими руками, снимал серую фигуру, что будто вырастала из склона холма, ходил, спотыкаясь, залезая сапогом в поросшую осокой жижу, видно недалеко родник сочится, махал рукой женщине — выше, на пару шагов, еще выше по склону!
Она поднималась, останавливалась. Не делая напряженно-вопросительного лица, просто стояла, смотрела, то в сторону моря, то вниз, в балочку. И, наконец, схваченная за плечи верхним ветром, улыбнулась и стащила с головы платок. Ветер тут же растрепал косу, взметывая сумасшедшей короной русые пряди. И Витька, забыв о коченеющих пальцах, снимал и снимал — фигуру целиком, карабкаясь по склону, валился под самые ноги и снимал снизу, от широкого подбородка черно вырезанные ноздри и над ними суженные ветром глаза, а выше — сплошное месиво, живые змеи волос, что рвались улететь с головы.
Запинаясь на рытвинах, обогнал, взобрался на самую верхушку, кричал повелительно, громко, громче ветра, заставляя женщину поднять лицо, вырезанное из степи и прижатое к фольговому фону дальнего моря. Волосы ее пластались по серой воде… И мерзлое солнце насквозь просвечивало глаза, сощуренные и настороженные. Древние…
Скакнул по слезе солнечный зайчик, Лариса моргнула, засмеялась, не растягивая замерзших губ, и, потащив на голову платок, замотала кое-как, упихивая под край бьющиеся пряди. Накинула капюшон и крепко стянула шнурок под горлом.
