Жан Рэ - Мальпертюи
В ту минуту, когда послушники опустили аббата на сооруженное наспех ложе, последний закатный луч словно запалил пожар в мрачном убежище, и больной предстал передо мной в огне и крови.
Сие наблюдение еще более усилило мою тревогу, так что я решил провести большую часть ночи в молитве о спасении доверенных нам гостей.
Я в некотором роде особо почитаю святого Роберта, настоятеля Молемского, основателя монастыря в лесу Сито, и должен признаться, это благочестивое преклонение объясняется весьма недостойным тщеславием.
Так уж случилось, что Господь соизволил слепить меня по образу и подобию сего святого основателя, а я горжусь незаслуженным сходством; вряд ли оправдывает мою гордыню и то обстоятельство, что никогда не взывал я еще к тому, чьей бледной копией по наружности моей являюсь.
Впервые обратился я к святому, моля направить меня во мраке окружающих тайн.
Ближе к полуночи я вознамерился немного отдохнуть, как вдруг в дверь осторожно постучали.
Пришел брат Морен, ему вместе с другими верными служителями велел я сторожить у двери аббата Дуседама, на тот маловероятный случай, ежели против всех моих распоряжений по какой–либо причине дверь откроется.
Бедняга был до невозможности перепуган, бледен и трясся всем телом.
Я заставил его принять целебное средство – оно всегда у меня под рукой, – лишь несколько успокоившись, брат Морен сумел объяснить мне причину своего прихода.
– В комнате слышны шаги! – объявил он.
– Что ж! Верно, аббат Дуседам встал с постели, хотя, по правде говоря, он казался чересчур слабым, чтобы ходить.
– О, отец настоятель! – вскричал брат Морен, – больной, едва держащийся на ногах, так не может ходить, да и вообще там не обычный смертный. Это великан… или же зверь – это не шаги, а прыжки и удары, от них содрогаются стены и даже плиты пола.
Встревоженный, я молча последовал за братом Мореном: надеялся, что он, как всегда, преувеличивает, однако едва мы свернули за угол коридора, сделалось очевидно, что брат Морен на сей раз ничего не напутал.
Неистовые удары сотрясали окованную железом дверь, и хотя здесь бессилен был даже таран, казалось, вот–вот дверь сорвется с петель.
– Аббат Дуседам! – вскричал я. – Что случилось?
Ответ последовал столь ужасающий, что мы все бросились опрометью бежать прочь по коридору.
Сперва раздался тигриный рык, затем страшный голос начал изрыгать проклятия и богохульства, и зазвенело стекло, разбитое в зарешеченном окне.
Я призвал в помощь священное имя Господне, а также имя моего покровителя святого Роберта, и снова вернулся к двери.
– Дуседам! – кричал я. – Во имя Господа нашего Иисуса Христа, я приказываю вам образумиться!
В ночи разнесся дьявольский хохот, сопровождаемый яростным скрежетом когтей по толстому дверному дереву.
В монастыре начался переполох, открывались кельи, испуганные голоса спрашивали, что случилось.
Настойчивый звон колокола у главного входа внезапно возвестил о чьем–то приходе, послышался голос брата привратника, ведущего переговоры через окошечко с ночным посетителем.
Вскоре брат привратник появился с фонарем в руке.
– Отец настоятель, – запинаясь, молвил он, – там дочь кирпичника, Бетс, вы ее знаете.
Она умоляет впустить ее… уверяет, что из окна западной башни пытается вырваться дьявол, весь объятый пламенем.
Я быстро распорядился:
– Что бы ни случилось, охраняйте дверь! Стойте твердо, воздев распятия, читайте молитвы, изгоняющие дьявола! А вам, брат привратник, дозволяю впустить эту девушку – сейчас я к ней выйду.
Она ждала меня в комнате, где я перед тем молился: пот струился по ее мертвенно бледному лицу, хотя на дворе завывал ледяной ветер.
– Отец мой, я знаю, это…
Вдруг она замолчала и расширенными от испуга глазами уставилась на шкаф.
Неменьший ужас охватил и меня: из шкафа раздавались мощные удары.
Я колебался, открывать ли шкаф, когда внезапно задвижка отлетела, и завернутый в ткань сверток покатился на середину комнаты.
Вернее сказать, не покатился – сверток одним прыжком оказался на середине комнаты, врезался в массивный стул, стоявший у стола, и тот разлетелся на части.
Я обратился к святым и грозным словам экзорцизма, ибо этот бесформенный предмет явно жил некоей жуткой жизнью.
На наших глазах материя смялась и лопнула, в дыре обозначились ужасные очертания какого–то существа, старающегося высвободиться из пут.
И тут Бетс бросилась к нему с криком:
– В огонь! В огонь!
В очаге был разведен огонь, и пламя приплясывало на больших буковых поленьях, заготовленных мною с вечера.
А Бетс в это время боролась со странным, кошмарным чудовищем без плоти – отвратительной волчьей шкурой, которая извивалась и корежилась, словно ее сводили ужасающие судороги.
– В огонь! – твердила Бетс, проявляя неожиданную силу.
Первые языки пламени впились в адскую личину, и Бетс тут же навалила на нее все приготовленные рядом с камином сухие дрова.
В тот же миг невообразимый шум объял весь монастырь: чудовищный хор жалоб, рева, нечеловеческой муки, проклятий и мольбы о помощи.
К тому же закричали собравшиеся отовсюду перепуганные монахи.
– Он горит, горит! – вскрикивала Бетс, глубже засовывая волчью шкуру в пылающие поленья и вовсе не чувствуя укусов пламени.
Наконец шкура замерла, как бы опала, и через мгновение превратилась в кучу тошнотворно дымящейся золы.
Оглушительное стенание потрясло монастырь – по коридорам пронесся плач существа, испытывающего нечеловеческие муки.
Бетс смотрела на меня полными слез глазами.
– Я вспомнила своего несчастного жениха. Идем же к тому, кто никогда не станет более волком–оборотнем и чьи часы теперь сочтены.
Не отвечая, я бросился бежать к комнате в башне, откуда донеслась душераздирающая жалоба.
– Открывайте, – приказал я брату Морену, – теперь здесь лишь несчастная страждущая душа.
Весь дрожа, он подчинился.
Из рук брата привратника я выхватил фонарь и направил свет на убогое ложе, где в несказанных мучениях корчился аббат Дуседам.
Страшно было видеть его: местами кожа вздулась волдырями, а все тело являло собой сплошную кровавую рану.
В глазах через неслыханное страдание светилось странное ликование.
– Спасите душу мою, – с трудом произнес он.
Как уже упоминалось, наш брат лекарь – человек весьма расторопный, у него под рукой тотчас же оказались бальзамы и смягчающие компрессы.
– Отец мой, – заговорил вдруг аббат Дуседам неожиданно спокойным и твердым голосом, – Господь не даст мне покинуть этот мир, не позволив сказать то, что должно быть сказано.
