Владимир Леский - Чёрный став
— Марынка! — кричит он кивающей из окна золотоволосой головке.
— Марынка! — несется оттуда отчетливым эхо…
Наливайко открывает глаза — и с удивлением смотрит перед собой, щурясь от яркого света.
Солнце уже высоко стоит в небе и жарит вовсю. Что-то большое, темное заслоняет от Наливайко солнечный свет. Он поднимает голову — и видит склонившегося над ним — Бурбу. Тот со злобой щурит на него свои желтые глаза и говорит, скаля зубы:
— Я тебе покажу Марынку!..
Наливайко быстро становится на ноги, еще не совсем придя в себя от сна. Но он хорошо выспался, чувствует большую силу в теле — и от драки с Бурбой не прочь. Он готов биться с ним за Марынку не на жизнь, а на смерть…
— Что? — спрашивает он, сжимая кулаки. — Мало получил? Еще хочешь?..
Бурба хорошо знает свою силу, но он уже хорошо знакомь и с кулаками Наливайко; он хмуро косится на его руки и со злобой оглядывает его сухую крепкую фигуру.
— Добре, что ты прокинулся, — мрачно говорить он, — а то бы тебе уж не встать!..
— Го-го-го! — задорно смеется Наливайко. — Попробуй еще поволочиться за Марынкой!..
И он выразительно показывает ему свои здоровенные черные кулаки.
Бурба тоже смеется — своим блеющим бараньим смехом.
— Еще посмотрим, чей верх будет! — говорит он, плюет в сторону, поворачивается и идет прочь.
Наливайко тоже плюет — и уходит в другую сторону…
Они расходятся, так и не подравшись; у обоих сильно чешутся руки, и оба жалеют, что дело ничем не кончилось. Уже на приличном расстоянии друг от друга они вдруг сразу оборачиваются и грозят один другому кулаком. При следующей встрече — им наверно уже драки не миновать…
Наливайко спускается с холма; у него за ночь высохло в горле, и он думает — где бы ему чего-нибудь попить? У первой хаты, которой начинается узкая уличка, дверь раскрыта и оттуда вкусно пахнет горячим выпеченным тестом. Это — баба Фочиха печет бублики, которыми она снабжает весь Батурин и даже Конотоп. Здесь Наливайко получает крынку топленого молока с толстым слоем густых желтых сливок и вязку румяных, сдобных, еще горячих бубликов…
В чистой хате уютно и так тепло от жарко натопленной «грубы», в которой Фочиха печет бублики, что у Наливайко по лицу градом катится пот. Он пьет молоко и смотрит, как Фочиха с дочкой Наталкой делают бублики. Наталка — красивая шестнадцатилетняя девушка, такая же пухлая, румяная и сдобная, как те бублики, которые ее мать то и дело вынимает из печи. Около дочки стоит на перевернутом табурете корыто с тестом, она берет оттуда по куску, выкатывает его, режет на равные части и лепит бублики.
Фочиха бросает их в котел с кипящей водой, потом вынимает оттуда, нанизывает на палочку и выкладывает правильными рядами на длинную доску, которую и вдвигает в пышущую жаром печь; спустя минуту она переворачивает уже зарумянившиеся с одной стороны бублики и снова отправляет их в печь на такое же время, после чего аппетитно вспухшие бублики летят с наклоненной доски прямо в корзину, стоящую у печи. Маленькая девочка, лет восьми, Гарпына, сиротинка, одетая как взрослая баба — в широкую кофту и длинную до пола юбку, сидит на полу у корзинки и нанизывает бублики на мочальную веревочку, связывая их по два-три десятка вместе. Работа кипит уже давно, с раннего утра, и все лавки по стенам завалены грудами вязок из постных, сахарных, сдобных бубликов…
Наливайко с удовольствием смотрит на Фочиху, красивую, еще молодую, чернобровую, с серьезным, строгим лицом женщину, любуется и Наталкой, ее тяжелой каштановой косой на широкой крепкой спине и белыми, голыми до локтей, ловкими руками. Ему приятно от этой теплоты, насыщенной запахом горячего печеного теста; он смеется, весело скаля белые зубы.
— Я и не знал, — говорит он, — что Наталка такая мастерица! Ай да дивчина!
— А как же! — отзывается у печи Фочиха. — Без нее, как без рук…
Наталка от похвал густо краснеет и закрывает голой рукой глаза. Наливайко становится еще веселее.
— Ай-яй! — стыдит он ее. — Дивчине замуж пора, а она Бог зна чего соромится…
Из красных щек Наталки, кажется, сейчас так вот и брызнет кровь. Она совсем отворачивается от него, чтобы вытереть выступившие на ресницах от смущения слезы.
— Ну чего? — укоризненно говорит ей мать. — Только время даром тратишь!..
— Та чего ж он зачипает! — капризно возражает Наталка, надув свои пухлые губы.
Она снова принимается за работу, все еще красная, с мокрыми ресницами, и обиженно прибавляет:
— Пускай идет до своей Марынки суховеевой!…
Наливайко сразу становится скучно, не по себе; он поникает головой и тихо говорит:
— Знал бы, где Марынка — к ней бы пошел!..
Наталка низко потупляется; кровь сбегает с ее лица, и оно становится белым, как тесто, которое она мнет в руках…
— Заходил пьяный Синенос, — отзывается Фочиха, сочувственно глядя на чумака, — так он тут балакал что-то про Марынку, та я не разобрала…
— До млыну деда Порскала уехала… — замечает, не поднимая головы, Наталка…
— Эге ж. Должно быть, что так…
Наливайко вдруг срывается с места, точно его кто спихнул с лавки, бросает на стол пятак за молоко и бублики и бежит к двери. Наталка сердито, сдвинув брови, смотрит ему вслед; старуха качает головой и бормочет про себя:
— От бидна голова! Нагадал тягаться с самим чертом!..
Наталке не жалко Наливайко; он совсем «сдурел», и ей от него ничего не надо. Ей досадно только, что он смеется над ней и не видит, что она уже совсем взрослая дивчина и ей тоже хочется, чтобы о ней кто-нибудь думал… Ее брови раздвигаются, синие глаза мечтательно туманятся, — и она долго без толку мнет и раскатывает один и тот же кусок теста…
А бублики в печи горят, и Фочиха вспоминает о них тогда, когда от них остается только уголь…
XXIV
Новое столкновение
Несколько дней тому назад Наливайко купил себе у рыбака Пищика старый челнок, чтобы ездить рыбу ловить; он высмолил его хорошенько, законопатил дыры и щели, врыл в песок столбик и крепко привязал к нему лодку.
Нужно было еще купить разных крючков и рыболовных снастей, да у него все времени не было. Теперь он шел к Сейму, чтобы испробовать свой челн: если он не даст течи, то можно будет на нем поехать к мельнице Тараса Порскала и повидать там Марынку.
Но челна на том месте, где он привязал его, не оказалось, и даже столбик был выворочен и унесен. В некотором отдалении по реке плыл кто-то в челне, изо всех сил работая веслом то с одной, то с другой стороны лодки. На-ливайко узнал свой челн: он блестел на солнце свежей, только что просохшей смолой. Мужик, сидевший в челне, был дюжий, его широкая спина показалась Наливайко очень знакомой. Он приложил руки трубой ко рту и крикнул:
