Брайан Ламли - Некроскоп
Его швыряло, обо что-то ударяло, коробка кренилась то влево, то вправо. Борис был уже весь в синяках, и ужас его с каждой секундой все возрастал. Он с грохотом катался по коробке, как высохшая горошина в стручке.
Теперь, когда он оказался вне просеки, последние лучи дневного света окончательно исчезли. Чтобы защититься От невидимых в темноте, но больно хлеставших веток, Борис пригнул голову. А кошмарный спуск продолжался. Однако деревья вокруг росли все гуще, и, по-видимому, ужасному полету скоро должен был прийти конец.
Достигнув того места, где почва под деревьями была глинистой и каменистой, а корни над ее поверхностью бугрились, словно туловища толстых змей, коробка развалилась на части. Со страшным треском дно вырвалось из-под Бориса, а стенки, в которые он из последних сил в ужасе вцепился, сломались. Едва не ударившись головой о ствол дерева, Борис полетел кувырком. Катясь вверх ногами, подпрыгивая и скользя, он не замечал треска ломавшихся под его тяжестью тонких веток — он видел только проблески неба сквозь вершины темных сосен и ощущал болезненные толчки и удары во время стремительного падения, которое, казалось, никогда не прекратится. Последнее, что он почувствовал, — удар о край или обломок скалы, а затем — чернота, мрак, во всяком случае, на какое-то время...
Он пробыл без сознания, вероятно, не более минуты, а может быть, и пять... или пятьдесят... Возможно, он и вовсе не терял сознания. Его кто-то сильно, очень сильно встряхнул. Если он не умер до этого, то все происшедшее дальше вполне могло убить его. Он мог умереть от страха.
В голове его все кружилось, и вдруг он услышал, как чей-то голос произнес:
«Кто ты? Почему ты пришел сюда? Ты... предлагаешь себя мне?»
Голос был зловещий, невыносимо зловещий. В нем было заключено абсолютно все, что только может привести в ужас. Борис был всего лишь маленьким мальчиком и не понимал значения таких слов, как животный, садистский, дьявольский, или таких выражений, как “силы тьмы”; он не знал также, как можно пробудить эти силы. Он боялся скрипа ступеньки на темной лестнице, приходил в ужас, слыша, как стучат ветки в окно его спальни, когда все в доме спят, пугался неожиданного прыжка лягушки, при виде движения жабы или замершего неподвижно пруссака. Он вздрагивал, когда включался свет, а когда заяц-пруссак стремительно срывался с места, почувствовав, что его обнаружили, Борис и вовсе обмирал.
Однажды, спустившись в глубокий погреб, где приемный отец Бориса хранил запас вин, а на холодных полках лежали завернутые в муслин головки сыра, Борис услышал стрекот сверчков. В тонком луче маленького фонарика он сумел увидеть одного, серо-белого из-за постоянного пребывания в темноте. Он подошел ближе и хотел наступить на него, но насекомое прыгнуло и исчезло. Он нашел другого, но случилось то же самое. Еще одного... еще одного... Он видел их целую дюжину, но не сумел ни одного раздавить. Они все словно испарились. Когда он поднялся наверх и вышел на дневной свет, то увидел, как с его шорт соскочил на землю сверчок. Они были на нем! Они прыгали на него! Вот почему он не мог их раздавить! Боже, как он тогда плясал, стараясь стряхнуть с себя этих мерзких существ.
Вот в этом-то для него и заключалась главная идея кошмара: вдруг обнаружить хитрость и коварство там, где их не должно быть. Именно потому, что их там быть не должно...
«А, — еще громче произнес голос. — А, ты мой! Ты пришел сюда именно потому, что ты один из моих. Потому что ты знал, где найти меня...»
Именно в этот момент Борис понял, что он в полном сознании и что голос существует на самом деле, а не звучит только в его голове. И что он такой же зловещий, как скользкое прикосновение жабы, как скачки сверчков в темноте, как медленное тиканье ненавистных часов, которые, кажется, разговаривают с тобой в ночи, издеваются над твоими страхами и бессонницей. Он был уверен, что в этом голосе заключено куда больше зла, но у него не было ни знаний, ни опыта, чтобы найти слова, способные его описать.
Но он ясно представил себе рот, из которого доносились эти гортанные, невнятные звуки, вкрадчиво произносивший коварные слова, звучавшие в его голове. И он знал, почему звуки были такие невнятные, булькающие. Картина, возникшая перед его мысленным взором, была отчетливой и одновременно ужасной: изо рта словно жидкие рубины падали капли крови, а блестящие передние зубы были острыми, как у огромного пса!
«Как... твое имя, мальчик?»
— Драгошани, — ответил Борис, или ему показалось, что ответил, потому что у него так пересохло во рту, что он едва ли мог произнести хоть что-нибудь. Однако и этого было достаточно.
«А-а-а... Драгошани» — теперь это был уже шумный вздох, напоминавший шелест сухих осенних листьев по камням. Вздох понимания и удовлетворения. — Тогда ты действительно один из моих. Но, черт возьми, слишком мал, слишком мал! В тебе нет силы, мальчик! Ребенок, еще ребенок. Что ты можешь сделать для меня? Ничего! В твоих венах течет вода, а не кровь. В ней нет железа..."
Борис сел и испуганно уставился в темноту, в глазах у него мелькало, голова кружилась. Он находился ниже середины склона, на каком-то плоском уступе скалы под деревьями. Он никогда раньше не бывал в этом месте и даже не подозревал о его существовании. Чуть позже, когда глаза его попривыкли к темноте и к нему вернулась способность чувствовать, он обнаружил, что в действительности сидит на заросших лишайником каменных плитах, разбросанных перед сооружением, которое могло быть только... мавзолеем!..
Борис видел нечто подобное. Месяц назад умер его дядя (точнее, брат приемного отца), и его похоронили в таком же месте, но только там была освященная земля — за оградой церкви в Слатине. Это место было совсем другим... Это было не святое место — оно ничуть не походило на него...
Какие-то невидимые существа двигались вокруг, заставляя шевелиться затхлый, отдающий плесенью воздух, но не задевая при этом ни кружевной паутины, ни тонких сухих травинок и веточек, свисавших отовсюду. Здесь было холодно, смертельно холодно — солнце не проникало сюда, наверное, лет пятьсот.
Сама гробница находилась за спиной у Бориса. Она была высечена в огромном выступе скалы, вероятно, очень давно, а крыша ее была сложена из массивных плит. Во время своего стремительного падения Борис, вероятно, наткнулся на эту груду камней и несомненно разбил себе голову. Конечно, так и есть. Иначе почему он чувствовал и слышал то, что невозможно было чувствовать и слышать. По крайней мере, всего этого быть просто не могло.
Он прислушался и, скосив глаза, пытался рассмотреть хоть что-нибудь в окружавшей его мгле, но... ничего не увидел и не услышал.
