Леонид Моргун - Сатанинская сила
— Ти-хо! Вы что ж это такое делаете, граждане букашинцы? Вы что же, не понимаете, что эти призраки сейчас за нами всеми настоящую охоту устроили? Они же только и ждут, чтобы человек им поддался, прекратил моральное сопротивление, и вселяются в его тело! И в новом мире, законами которого они владеют, им будет возможно делать что угодно, мы же с вами будем обречены на вымирание!..
— И так мрем почем зря, — бросил кто-то. — Отдадим, авось зверюга больше жечь не будет.
— И шалав в городе поубавится.
— Давайте, бабоньки, снарядим ее получше, и пусть ею бес тешится.
Поддержать Семена решился только подполковник Горелов, но в обоснование своей позиции он привел столь витиеватые, заковыристые и разнообразные сексуальные образы, что, не дослушав его, людская толпа повалила, покатила, понеслась к старой баньке. Семен попытался встать у нее на пути, хватал кого-то за руки, что-то объяснял, доказывал, но его обходили стороной, а потом один из заплечинских парней съездил его нунчакой по голове, и Семен без чувств рухнул в придорожный бурьян.
* * *Семен очнулся от сильной боли в затылке и огляделся. Он находился в своей спальне, в большой, скрипучей железной кровати с никелированными спинками и был накрыт удушающе жаркой периной. Голова его была перебинтована, тело было слабым и ватным. Он прислушался. На кухне слышалось позвякиванье посуды, оттуда тянуло чем-то вкусным, похоже было, что мама Дуня наладилась печь пироги.
«Мамочка… — с теплотой и нежностью подумалось Семену. И тут же вспомнилось: «Ох вы, матушки мои…»
С этой минуты он уже не спал. Мозг его включился в работу и мобилизовал тело на скорейшее восстановление сил. Медленно, стараясь не производить ни звука, он повернул голову. Ставни были плотно закрыты. А что за ними? Можно было не напрягать воображения — там та же картина, которая виделась ему в давешнем сне: поразительные многоярусные улицы, высоченные пики домов-сталагмитов, вырастающие из пустоты и пустотой же завершающиеся, зеленый лес грандиозных зданий, соединенных висячими мостами, под которыми букашинские строеньица были что трава. Возможно, они б и далее могли так сосуществовать, захолустье мира реального со столицей мира потустороннего, если б в могучей пространственно-временной плотине, разграничивающей эти миры, не образовалась трещинка.
Семен напрягся. Только Боб мог сейчас спасти Сашу Бузыкину. Он мог заключить ее в алмазную клетку, пририсовать ей крылья, сработать доброго дракона для съедения злого или антидьявольскую бомбу с зарядом в энное количество чертотонн.
Вкрадчиво, стараясь представить свое тело совершенно невесомым, Семен попытался приподняться на кровати. Ему это удалось. Только пружины вздохнули, освобождаясь от тяжести. Неужели невесомость достижима в этом мире? Эта мысль поразила сержанта. Он парил в нескольких миллиметрах над полом. Почему же остальные не летают? Он ведь ясно слышал в соседней комнате тяжелые шаги мамы Дуни. Может, потому, что ни она, ни кто-либо другой не в состоянии был достаточно отчетливо представить себе всей прелести отсутствия веса? Или же можно попытаться вообразить себя помоложе — и стать таковым? И жить миллионы лет, не старея, а напротив, омолаживаясь с каждым годом? Воистину, человечество в этом новом мире ожидают грандиозные перспективы, если только оно, разумеется, выживет.
Стараясь не шуметь, Семен оделся и уже застегивал пиджак, но в этот момент неловко потянул висевшую на стуле портупею, и тупица-стул, начисто лишенный всякого воображения, упал с невероятным грохотом — может быть, таким было его представление о музыке.
— Куда?
Семен повернулся. В дверях стояла мама Дуня.
— Мне надо, мама.
— Ляжь, — сурово сказала она.
— Но, мама…
— Кому сказала?! — с надрывом в голосе крикнула она. В голосе ее звенели слезы.
— Мне на дежурство надо, — соврал он, стараясь придать своему голосу официальные нотки.
— Ты меня окончательно погубить хочешь,
— Мама!
— Не пущу! — крикнула она, схватив его за руки и принимаясь расстегивать рубашку, стягивать с него пиджак. — Не пущу. Не смей. Нечего тебе туда идти, понял?
— Но я должен… — бормотал Семен.
— Что должен? Кому должен. Времена переменились. Все старые долги списаны. Каждый за себя, один бог за всех, а раз нет его — черту молиться будем.
— Да ты что, мама! — воскликнул он, вырываясь. — В своем ли ты уме? Они же Сашку зверю на съедение отдадут, ты знаешь?
— И пусть отдают, — твердо сказала она. — Она тебе никто.
— Кто.
— А я говорю — никто.
— Люблю я ее, — вяло бросил он, садясь на кровать.
— Любишь — перелюбишь, — с несокрушимой житейской логикой резюмировала мама Дуня. — Мало вокруг девушек приличных, так нет же, сыскал себе прости-господи…
— Не смей так о ней! — яростно выкрикнул он.
— А я смею. Я мать твоя.
— А раз мать, то должна понимать. Пусти! — он рванулся к двери, с силой оттеснив ее плечом, так что мама Дуня упала на пол и застонала от боли. Уже от порога он кинулся к ней.
— Мам… что с тобой? — робко спросил он, поднимая ее с полу.
— Рука… сломала, наверно… Больно, ох и больно-то как…
— Ой, мам, — растерялся он. — Может я за «скорой» сбегаю или…
— Какая уж там «скорая», — всхлипнула она, — ее и в хорошие-то времена не дозваться было, а сейчас… тем более.
— Мама, мама, прости меня, милая… — он растирал и гладил, и целовал ее морщинистую, дряблую руку, которая столько лет ласкала и шлепала, кормила и холила его.
— Ну ладно, не убивайся так, — смягчаясь, сказала она. — Достань-ка мне лучше из погреба горшочек с гусиным жиром, я компресс сделаю.
— Да-да, я сейчас.
Он вынул из серванта свечу, зажег ее от лампадки, тихо чадившей в углу под образами, и спустился в погреб. Некоторое время он разыскивал искомый горшочек, пока случайно не услышал еще один посторонний звук, кроме собственных шагов: чего-то тяжелого, волоком передвигаемого снаружи. Он не сразу понял, что это, а когда понял и кинулся обратно к люку, было поздно — мама Дуня уже надвинула на крышку люка тяжеленный сундук и сама уселась сверху.
— Ну, мама! Ну вы и… — только и смог сказать ее пасынок, разведя руками и дивясь женскому коварству.
— Посиди, остынь, — только усмехнулась она. — Сказала, не пущу, значит, не пущу. А то — собрался. Нечего. Без тебя там они прекрасно обойдутся. Так-то!
* * *…Прошел час. А возможно и десять. Давным-давно мог наступить завтрашний день, но вполне мог вернуться и позавчерашний. Вокруг продолжалась все та же жизнь вверх тормашками, Прободение двух миров с каждой минутой усугублялось, ничего не менялось лишь для одного-единственного в своем роде человека, начисто лишенного всякого воображения и сидящего в погребе. Он сможет так просидеть и сутки и трое, и весь месяц — продуктов там хватает с избытком, однако машинально пережевывая кольцо колбасы домашнего копчения (его любимого лакомства), Семен не чувствовал ее вкуса. Зато он хорошо почувствовал крик Сашенькиного сердца. Неужели у него стали меняться и органы чувств? Он совершенно отчетливо представлял себе, как ее, бледную и прекрасную, старательно моют в бане, наряжают в шелка и, убрав ее золотом и жемчугом, по старорусскому обычаю споют полагающиеся перед разлукой старинные жалостливые песни, а затем поведут в Мертвячью балку. Один лишь Бог способен ее сейчас спасти. Но Бога — нет. И Боба нет. Боба он тоже хорошо чувствовал. Он был где-то очень далеко, волна его подсознания была лениво-ритмичной, и с каждой минутой все замедлялась, очевидно он, подобно ветхозаветному Яхве, полюбовался делом рук своих и сказал себе, «что это хорошо», и решил впасть в нирвану на пару-другую тысчонок лет. Нет, бог из этого типа получился явно никудышный. Семен помнил, какое затравленное выражение появилось в его глазах на следующее утро, когда в углу камеры он обнаружил бутылку собственного изготовления. Моментально протрезвев, он понял все и смертельно перепугался. Теперь, будучи всемогущим, он боялся всего на свете, а больше всего самого себя.
