Замок Отранто и другие истории - Уолпол Хорас (Гораций)

Похожее чувство испытал французский король, услышав о бесчинствах и расправе, учиненной в ту ночь над флорентийцами. На следующее утро, отменив обычные увеселения, он приказал немедленно освободить пленников и в сопровождении конной охраны выехал в город, дабы лично проследить за исполнением приказа. Среди тюрем, которые посетил в тот день монарх, оказались и катакомбы, где держали Маддалену. Карл вошел в камеру с двумя вассалами, и глазам их предстало душераздирающее зрелище: девушка в беспамятстве лежала на каменных плитах, подол ее платья пропитался кровью, лицо было бледным, как мел, а глаза закрыты, будто пленница спала непробудным сном.

– Да она прехорошенькая, – шепнул королю один из слуг. – Разве место прелестной пташке в такой непотребной клетке?

– Клянусь честью, не место, – ответствовал монарх.

– Сдается мне, – продолжал слуга, – что ее щечки и губки порозовеют от поцелуя. Если его величество пожелает, я не прочь ради него рискнуть.

– Ах ты, пройдоха! Ишь, замахнулся на привилегию своего короля.

С этими словами монарх наклонился и поцеловал Маддалену в щеку. Пленница вздрогнула и села; испуганный взгляд бездонных синих глаз заметался по комнате и наконец остановился на короле.

– Кровь! На тебе его кровь! – воскликнула несчастная. – Так вот ты какой, убийца Джакопо! Иди отмойся, сотри ухмылку с самодовольного лица!

Карл взял ее за руку и попытался успокоить.

– Ну же, хоть посмотрю на тебя, – продолжала Маддалена безжизненным голосом, вглядываясь в лицо монарха. – Ай да шустрый молодец, сначала прикончил старика, а теперь и к дочери подобрался. Была такая песня – только я позабыла. Давно ее не пела, а Борджиано она нравилась… Хотя нет, нет, не Борджиано, а Джакопо… она нравилась Джакопо. Что с того, ведь оба мертвы! Все мертвы…

Закапала кровь с поседевших волос,

Убили когда старика!

Споткнулся танцующий кавалер,

Убили когда старика!

Печально запели все – ох! милый мой,

Убили они старика.

– Что за печальная песня для столь милой певуньи, – молвил один из вассалов.

– Не иначе как помешалась от любви, – добавил второй, – вечно у этих флорентийцев…

– Молчать! – прервал король. – Не время для твоих непотребных шуток.

– Шутки! – повторила девушка, кокетливо склонив голову и улыбнувшись. – Шутки, милашка, давай же шутить, веселиться, насмехаться над вырванными из груди сердцами. Будем вновь беззаботно петь и танцевать: Джакопо, Борджиано и я… Вот только где суждено нам встретиться? Эй, к чему такой понурый вид? Твоя невеста жива – тише! Слышишь, как она поет, каким чистым и нежным голосом зовет тебя? Иди же!

Пожалуй, никогда прежде Карл настолько не проникался глубиной чьих-то страданий. Невыносимое зрелище молодой и истерзанной души пробудило в нем искреннее сострадание. Монарх отвернулся и смахнул с глаз, «хотя и непривычных к нежной грусти», непрошенные слезы.^[11]

– О, негоже плакать обо мне. – На этот раз слова Маддалены звучали вполне вменяемо. – Все… все, кто любил меня, кого любила я, мертвы. Об этом плакать впору мне, а я пою.

Она говорила с такой безысходной печалью, с такой стоической отрешенностью, что король на миг лишился дара речи.

В это мгновение в камеру, задыхаясь и размахивая руками, вбежал Джакопо. Он бросился к дочери, однако та с диким, непонимающим взором отпрянула от отца.

– Неужто не признаешь меня? – в отчаянии воскликнул старик. – Я твой родной отец, скажи хоть что-нибудь, Маддалена!

– Ты? Ты не отец мне, – отступая, пробормотала девушка. – У Джакопо волосы белее снега, а твои красные – посмотри, с них течет кровь, это кровь моего отца. Ты убил его, а после убил Борджиано.

– Дитя мое! Дитя мое! – рыдал несчастный, в агонии хватаясь за сердце.

– Какой страшный удар, – молвил монарх и, подхватив Джакопо, которого покинули силы, добавил: – Он этого не переживет.

Маддалена приблизилась к королю, державшему ее отца, и сочувственно заговорила:

– Ах, горемычный, он тоже потерял отца. А может, они убили его возлюбленную, как убили моего Борджиано?.. Поплачем же вместе над нашими невзгодами. Или споем, чтоб облегчить сердца.

По приказу монарха бесчувственного Джакопо вынесли из камеры. Он так и не оправился и, пролежав несколько дней в летаргическом сне, скончался. Лишь однажды, перед самой смертью, когда душа его задержалась между светом и тьмой, к несчастному отцу на миг вернулось сознание, а с ним и вся тяжесть обрушившегося горя. Старик вновь и вновь повторял имя дочери и обвинял Ланфранки в гибели их обоих.

Потрясенный Карл лично вывел Маддалену из катакомб. Несмотря на мертвенную бледность щек и безумный взгляд, который то устремлялся в никуда и застывал, то дико метался по сторонам, девушка по-прежнему была прекрасна. За бурной веселостью поврежденного рассудка последовал приступ безудержных рыданий, который теперь сменился покорной, безразличной апатией – самым пугающим из всех человеческих состояний, в особенности когда в него впадает прелестная молодая женщина.

На выходе из темницы они столкнулись с Борджиано. Его освободили вместе с другими схваченными накануне флорентийцами, и он без промедления побежал разыскивать Маддалену.

Мы даже не беремся описывать ту встречу. Девушка не узнала любимого. Можете представить себе муки Борджиано, то чувство одиночества и отчаяния, которое охватило его при виде краха всех своих надежд. Милое лицо, которое он лицезрел в минуты счастья и которое ныне беспорядочно то озарялось улыбкой, то омрачалось беспросветной тучей, не оставляло сомнений в том, что разум навеки покинул его обладательницу.

Маддалену поселили в тихой обители, где ее безумие со временем притупилось, и даже начали возвращаться смутные воспоминания о приключившихся с ней бедах. Впрочем, после каждого мимолетного проблеска сознания она вновь впадала в мрачную отрешенность – такую частую спутницу душевного расстройства. Бедного Борджиано, который из последних сил старался сохранять присутствие духа, когда любимая была весела, раздирали тысячи противоречивых чувств. Порой жалость, любовь и печаль переполняли его бедное сердце; а иногда в нем закипала ярость и вытесняла все нежные чувства. В конце концов в душе не осталось ничего, кроме дикой жажды мести – им полностью завладела мысль отомстить ненавистному Ланфранки. Предсмертные слова Джакопо непрерывно звучали в ушах молодого человека, пока отмщение негодяю, чье имя проклинал умирающий, не стало единственной целью пылкого юноши.

В один из вечеров он в мрачной задумчивости проходил по безлюдной набережной Арно, когда лицом к лицу столкнулся с объектом своей ненависти. Скрестились шпаги. Ланфранки был противником более искусным, однако Борджиано обрушился на него с такой яростью, что одержал верх и пронзил сердце врага. Шпага сломалась пополам, когда Ланфранки повалился на землю. Флорентиец, поспешно выдернув оружие, скрылся с места поединка, где немедленно начали собираться прохожие. Поначалу только и было слышно, что имя Ланфранки, однако вскоре в слабом свете луны кто-то узнал по окровавленному обломку флорентийскую шпагу, – и разъяренная толпа пришла в неистовство.

– Проклятые флорентийцы! Смерть флорентийским собакам! – раздавалось со всех сторон.

Когда страсти немного улеглись, было решено обыскать дом каждого флорентийца в городе.

Между тем Борджиано, с присущим одержимым людям безрассудством, забыл об осторожности и пришел домой, все еще сжимая под плащом окровавленный эфес шпаги. Стоит ли говорить, что нагнавшие его пизанцы, которым хватило бы и меньших доказательств вины, тут же схватили и приволокли молодого флорентийца в суд. Пизанские судьи не были склонны к проявлению милосердия, к тому же в те времена правосудие вершилось столько же быстро, сколь незаконно, – и дело закончилось, едва начавшись. По приговору преступника ждало колесование.