Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя
К утру, когда лампочка в камере разгорелась несколько ярче, что, собственно, и сигнализировало о начале нового дня, я принял единственно верное в этой ситуации решение – взять все на себя.
– Сегодня вечером мы будем показывать тебе то, что ты придумаешь сам, – сказал мне вслед специалист по прописке, когда меня повели на утренний допрос. Ноги вертухая (вероятно, перебрал вчера) были довольно ватными, да и сама лестница, как где-то у Набокова, была мягкой, валкой; чудной милиционер, в юбке вместо брюк, распахнул передо мной дверь, а там, все еще материальный, но вот-вот готовый раствориться, зыбился силуэт следователя, и тут хлынули из окон в комнату облака, затем и вовсе не стало ни комнаты, ни облаков, поскольку – что только не случится за восемь с хвостиком лет? – наш самолет вынырнул из грозового слоя и круто пошел вниз, будто увидел на каком-то колхозном поле лакомого тельца.
Лишь когда колеса ударились о бетон и аппарат встряхнуло, я вышел из ностальгического оцепенения, моя душа, совершив путешествие в пространстве и времени, болезненно вернулась в тело, которое, между тем, спускалось по трапу, ни на кого не производя впечатления будущего убийцы, а вместе со всеми вдыхало густой воздух Юга, хотя, как знать, может быть, этот аэробус как раз и был переполнен убийцами.
* * *Я вошел в Крым, улыбаясь. Ялта встретила меня проливным дождем.
Оставив рискованную мысль сразу сойти в Ай-Даниле, куда вели последние следы Ники, я все-таки доехал до автовокзала и снял комнату.
Хозяйка сетовала на цены, жаловалась на невыносимую жизнь: постоянные перебои с водой, электричеством, часто приходится пользоваться свечами, будто бы специально, как бы создавая – хе-хе – интимную обстановку… Женщина была немолода, некрасива, источала запах нестиранного белья.
– Вы любите Хемингуэя? – перебил ее я.
– О да, обожаю! Особенно, его последний роман, «Райский сад», где отчетливо звучит великая булгаковская мысль о том, что рукописи не горят… Надо же! Двум писателям, разных судеб, национальностей, пришла одна и та же мысль… А вы, кстати, случайно, не еврей?
– Рукописи, – сказал я, игнорируя вопрос, – горят. К тому же – дурно пахнут при этом.
– Шо вы такое гутарите? Это же нонсенс. Надеюсь, у нас будет время и место подробнее поговорить об этом. Между прочим, вам нравится роман французского писателя Гюстава Флобера «Госпожа Бовари»?
Отвечать уже не было необходимости, так как мы приехали, и я, в мутном свете салонной лампочки, занялся подсчетом карбованцев, которые выглядели еще более нелепо, чем новые российские рубли.
Город, который я мельком успел разглядеть, изменился столь же радикально, что и Москва: разве что, коммерческие ларьки, выросшие повсюду, словно прыщи, имели здесь иную, местную конструкцию. Один из них уже прорвало: стекла осыпались, стенные дуги пузырились воспаленной краской… Вне метафоры здесь просто случился пожар.
О, сколько гноя скопилось под кожей земли, когда-нибудь он брызнет на улицы, сквозь стекла ларьков, вздымая гребни выше головы, захлестнет решетку променада, будто какая-то неожиданная, желто-зеленая нефть…
Моим жилищем оказалось каменное бунгало дореволюционной постройки, прописанное по переулку с саркастическим названием Народный. За годы его существования земля, вернее, культурный слой, дорос почти до самых окон, что вскоре помогло продолжить в этой комнате драму, чьи первые акты уже были написаны при моем непосредственном участии. Пока же, закурив и рухнув на кровать, я почувствовал себя незащищенным от человека, который снаружи мог подойти к окну и прицельно посмотреть на меня сверху вниз…
Я подумал, что последнее время слишком часто курю траву и, наверно, именно поэтому меня преследует одна и та же песня, когда со словами, когда – просто вроде навязчивой мелодии, исполняемой каким-то внутренним оркестром клуба одиноких сердец: контрабас печени, почки, как пара фаготов, фортепиано ребер, – песня, написанная Ленноном не иначе как под воздействием ЛСД, и трава – это проводник, открывающий второе его пространство:
Sounds of laughter shades of Earth
are ringing through my open view
Inciting and inviting me…
В комнате восстановилось равновесие звуков, нарушенное моим прибытием. Я слышал гуляющий по набережной вольвокс и гнусный, парализующий мысль голос моря, я слышал троллейбусный зуд наверху и утробное ржание иномарок, и где-то был детский плач, и кто-то во дворе, какая-нибудь будущая шлюха или какой-нибудь будущий убийца, маниакально швырял о стену мяч.
Невидимое радио транслировало песню. Я уловил обрывок и не поверил своим ушам. Я вновь прислушался, и вдруг ужас охватил меня. Я сел на кровати, нервно хихикая, потому что у этой песни были вот какой текст:
Прикольными словечками вела ты разговор…
Ты на меня наехала своею красотой…
Потому что этого не может быть… Не может радио или TV, или какое другое электронное устройство воспроизводить такую песню. Потому что такой песни не существует.
Не может быть человека, который написал бы эти слова. Ладно, пусть он все-таки есть. Но нужен другой, который сочинил бы музыку, третий и еще многие – музыканты, певцы, звукооператоры, техники – и так далее, по крайней мере, человек двадцать должны были совершить те или иные действия, чтобы я сейчас слышал эту песню, и такого не может быть.
Вот оно, снова началось… Или же – оно и не прекращалось ни на миг, кроме, разве что, длинного, упоительного перелета над облаками, полета моих воспоминаний… Все это – и немыслимая песня, и прыщеватые ларьки, и шагающие памятники, и президент России, и рекламные паузы, – весь этот причудливый мир есть всего лишь плод моего больного сознания, затянувшаяся галлюцинация.
Я рванул ворот рубашки и в ярости впился ногтями в собственную грудь. Было больно. Между сосками явственно проступили восемь красных пятен. Я проснулся. Свет был знакомый, желто-зеленый, сырой, круглосуточный, медленный свет…
Я в лесу точно…
На соседней шконке, чему-то улыбаясь внутри, похрапывал Бог-Из-Машины.
Зеку часто снится, что он выходит на волю и куролесит, обычно, на следующий день надо нежно, заботливо культивировать такой сон…
Я снова погрузился в дрему, единственное, чего они не состоянии отнять – эти вольные фантастические полеты личности в пространстве и времени, эти произвольные замены деталей реальности деталями сна и наоборот: образ Бога растворился в рисунке обоев… И вот уже пошел более легкий, местный кошмар: какой-то длинноволосый урод, белый, как Незнайкина совесть, на кровать ко мне садится, тычет пальцем, белый, весь в белом – Белый Человек, прескверный гость, послушай, Бог, ты мне сегодня приснился, будто бы нас выпустили в один день, меня и тебя, вдвоем и, откинувшись, мы едем почему-то вместе, хотя я знаю, что тебе надо в Кострому, махево, перестрелка, жопы какие-то, далее – уже мой личный, долгий, профессиональный кошмар…
