Антоний Оссендовский - Люди, боги, звери
Приближаясь к лагерю, мы услышали доносящуюся издалека бешеную барабанную дробь, заунывные звуки рожка и дикие, безумные вопли. Наш проводник, которого мы отправили вперед разузнать, в чем дело, рассказал нам по возвращении, что несколько монгольских семей приехали в монастырь искать исцеления у хутухты Яхантси, славившегося искусством врачевания. Приехав издалека, эти зараженные проказой и черной оспой люди не застали его на месте: хутухта отправился к Живому Будде в Ургу. В конце концов они были вынуждены обратиться к шаману. Монголы умирали один за другим. Как раз вчера оттащили на равнину двадцать седьмого покойника.
Пока мы обсуждали увиденное, из юрты вышел старик шаман с обезображенным оспой лицом и катарактой на одном глазу. Одет он был р лохмотья, с пояса свисали разноцветные полоски ткани, в руках он держал бубен и рожок. На губах запеклась пена, в глазах застыло безумие. Внезапно он начал кружиться и пританцовывать, выделывая своими длинными ногами невероятные курбеты, руки и плечи его судорожно подергивались, при этом он умудрялся бить в бубен и дуть в рожок, чередуя эту музыку с истерическими воплями. Наконец, бледный как смерть, с налитыми кровью глазами, он рухнул на снег, продолжая биться в конвульсиях и издавать бессмысленные вопли. Вот так этот врач лечил своих пациентов, пытаясь запугать злых духов, наславших на них болезнь. Другой шаман давал пить больным грязную мутную воду, в которой, по его словам, мылся сам Живой Будда, чье божественное тело вышло из священного цветка лотоса.
— Ом! Ом! — постоянно вопили оба.
Шаманы сражались с демонами, а больные были предоставлены сами себе. Они лежали в жару, тепло укрытые оленьими шкурами и тулупами, бредили и пытались сбросить с себя постылую одежду. А си девшие на корточках у жаровни взрослые и дети, еще не успевшие заболеть, спокойно болтали между собой, пили чай и курили. В какую бы юрту ни заходил я, повсюду царили смерть, болезнь и такие беда и нищета, что описать невозможно.
И тогда я подумал: «О, великий Чингисхан! Почему ты, посвятивший всю жизнь возвеличению Монголии, при всем твоем уме, глубоком знании Азии и Европы, не принес своему народу, сохранившему верность старым заветам, честность и миролюбие, еще и просвещение, которое помогло бы ему не гибнуть от эпидемий?»
Такого рода печальные мысли пришли мне в голову при виде этого лагеря живых мертвецов, среди стонов, криков и бессвязного бреда умирающих мужчин, женщин и детей. Где-то вдали слышались унылый собачий вой и монотонная дробь, извлекаемая из бубна усталым шаманом.
Вперед! У меня не было больше сил созерцать эту кошмарную картину, а помочь я ничем не мог. Мы быстро отъехали от зловещего места, но нас не покидала мысль, что некий невидимый и злой дух последовал за нами. Что он представлял собой? Демона смерти? Запечатлевшиеся в нашем уме картины страдания и ужаса? Души умерших монголов, принесенные на алтарь невежества? Нас охватил необъяснимый страх, унять его было невозможно. Мы вздохнули свободно только после того, как, свернув с дороги и обогнув лесистый горный хребет, въехали в ложбину, откуда не было видно ни Яхан-тси-Куре, ни дугана, ни содрогающейся в последнем издыхании общей могилы монголов.
Перед нами открылось большое озеро. Это был Тисингол. На его берегу высилось внушительное строение — русская телеграфная станция, связывавшая Косогол и Улясутай.
Среди убийц
Когда мы подъезжали к станции, навстречу вышел ее начальник, белокурый молодой человек по фамилии Канин. В некотором смущении он предложил нам переночевать в его доме. В комнате за столом сидел высокий худощавый мужчина; он поднялся и нерешительно направился к нам, внимательно вглядываясь в наши лица.
— Гости, — объяснил Канин. — Едут в Хатгал. Они иностранцы, путешествуют по своим делам.
— А-а, — протянул незнакомец понимающе. Пока мы возились, развязывая пояса и с трудом высвобождаясь из тяжелых монгольских шуб, длинный что-то возбужденно шептал нашему хозяину. Присаживаясь к столу, я расслышал его слова: «Нужно отложить», на что Канин кивнул, соглашаясь.
К столу подсели еще несколько человек, среди них помощник Канина, высокий блондин с бледным лицом, он беспрерывно трещал, наподобие пулемета системы Гатлинга. Этот субъект был явно со сдвигом; его болезнь особенно бросалась в глаза, когда после прерывавших его болтовню выкрика, громкого разговора или просто неожиданной реплики он начинал повторять слова того человека, с которым в этот момент беседовал, или описывать в возбужденно-механической манере все, что происходило вокруг. За столом находилась также жена Канина, бледная молодая женщина с испуганными глазами и измученным лицом, на котором застыло выражение страха; рядом сидела девушка лет пятнадцати, коротко стриженная и одетая в мужскую одежду, а также два маленьких сына Канина. Мы представились. Высокий мужчина назвался Гороховым, русским поселенцем из Самгалтая, а девушку с короткими волосами представил как свою сестру. Жена Канина все время молчала, испуганно глядя на нас, и была явно не в восторге от нашего присутствия. Нам же ничего не оставалось, как только, вытащив свою провизию — хлеб и холодное мясо, приступить к чаепитию. Канин рассказал нам, как разрушение телеграфной линии повлекло за собой бедность и невзгоды для его семьи и всех родственников. Большевики не высылали ему больше из Иркутска жалованье, оставалось самим заботиться о себе. Члены семейства заготавливали и продавали сено русским поселенцам, ездили по разным поручениям из Хат-гала в Улясутай и Самгалтай, заодно при этом приторговывая, покупали и перепродавали скот, охотились — тем и жили. Горохов объявил, что ему необходимо ехать по торговым делам в Хатгал. И им с сестрой было бы приятно проделать этот путь в нашем обществе. Его бесцветные глаза избегали смотреть на собеседника, лицо с постоянно сердитым выражением не внушало симпатии. Мы спросили Канина, есть ли неподалеку еще дома русских поселенцев, на что он, нахмурив брови, ответил, не скрывая своей неприязни:
— На расстоянии версты от станции живет богатый старик Бобров, но я не советовал бы вам посещать его. Скряга, каких поискать.
При этих его словах госпожа Канина опустила глаза, по ее телу пробежала дрожь; Горохов и его сестра курили с равнодушным видом. Я отметил про себя враждебный тон Канина, смущение его жены, напускное равнодушие Гороховых и решил во что бы то ни стало посетить старого поселенца, которому Канин дал уничижительную характеристику. В Уля-сутае я был знаком с двумя Бобровыми. Сказав Канину, что меня просили лично вручить Боброву письмо, я, допив чай, надел шубу и вышел из дома.
