Валерий Моисеев - Сфинкс
Все-таки, как ни крути, Ольга была редкостной стервой! Что ей стоило промолчать на этот раз? Нет, она как обычно вылезла со своим богатым сексуальным опытом, почерпнутым ей в Проклятой штольне! Бесчувственная, тупая дура!
Сенсей в высоком прыжке настиг отставшего от своих долговязого парасхита и жестоко наказал его, сломав ногой позвоночник.
— А ну уймись, терминатор хренов! — услышал он запыхавшийся голос Иннокентия Павловича, с трудом догнавшего его. — Нам сейчас неплохо было бы побеседовать с этим козлом Сабутисом, ихним старшиной! Судя по всему, именно эта тварь и наслала на нас эту египетскую саранчу.
Сенсей исподлобья взглянув на старика, повел могучим плечом и решительно двинулся в сторону дома Сабутиса, на ходу доставая из-за пояса бронзовые ножи. К его большому удивлению, внутри они не встретили никакого сопротивления. Сабутис в гордом одиночестве лежал на дорогом ложе, уткнувшись лицом в собственную блевотину.
— Вставай скотина пьяная! — рывком за шиворот поднял его Сенсей.
Пробуждение Сабутиса с похмелья, отягощенного снотворным зельем, на основе дешевого наркотика было поистине ужасно. Пребывая, по словам Сенсея, на плотном «шугняке», тот был готов к полному и безоговорочному сотрудничеству.
По просьбе Иннокентия Павловича, Сенсей при помощи пары хлестких оплеух, узнал у жирного негодяя, где тот держит свою казну. Забрав все, что там было и, оставив в сокровищнице связанного Сабутиса, друзья спешно покинули оказавшийся таким негостеприимным квартал парасхитов и двинулись в Мемфис для того чтобы попытаться найти там Некра.
— 22 —
Ранним утром, когда телега со связанными Карлом и Вервием, въехала в Ежовск, город все еще спал. Для того чтобы максимально сократить дрогу и как можно быстрее доставить опасных преступников в острог, полицейские двинулись прямиком через центр города. Редкие мастеровые, спешащие на работу, косились на солидный вооруженный конвой сопровождавший телегу с двумя грязными оборванными людьми, в которых сейчас вряд ли кто смог бы признать одного из самых богатых людей города купца Веревия Холодного и его друга Карла Крейцера.
К тому времени, когда телега с арестантами подъехала к воротам городской тюрьмы, настроение Карла и Веревия заметно ухудшилось. Даже на всегда спокойного и уравновешенного немца произвели сильное впечатление высокие кирпичные стены тюрьмы, более похожие на крепостные. Когда же они заезжали вовнутрь тюремного двора, Карл имел возможность оценить чудовищную толщину стен, сложенных из красного кирпича. У Веревия тоже куда-то вдруг подевалась его обычная самоуверенность, после того, как за ними с грохотом и лязгом захлопнулись тяжелые дубовые ворота окованные железом. Проехав по мощенному брусчаткой двору, телега остановилась возле приземистого двухэтажного здания тюрьмы.
Возле входной двери, видимо уже довольно давно, нервно прохаживался, гремя саблей пожилой усатый офицер.
Сделав несколько шагов навстречу прибывшим, он пытливо оглядел арестантов:
— Добро пожаловать, в ваш новый дом, господа висельники! Разносолов не обещаю, особых удобств тоже, но мы, как говорится, гостям всегда рады. Особенно, таким как вы!
— Ну, насчет висельников, вы это загнули лишка, милейший! — холодно глянул на него Карл.
— Да, это еще бабка надвое сказала! — проворчал Веревий.
Но офицер, отнюдь, не был настроен поддерживать светский разговор. В ответ, он с лязгом вынул из ножен полицейскую саблю, более известную среди обывателей, под названием «селедки» и, держа клинок плашмя, с размаху вытянул ею по спине сначала Карла, а затем и Веревия. Удары были не столько болезненные, сколько весьма унизительные. Их посредством тюремный офицер, как бы расставлял все точки над и.
— В разные камеры их! — бросил он конвоирам, продолжая сжимать побелевшими от злости пальцами ребристую рукоять сабли. — А этого говорливого к Тишке-каторжнику, на перевоспитание!
Карл понял, что последнее замечание относится к нему и это его по понятным причинам не особенно обрадовало. Хотя, впрочем, и не особенно расстроило.
Принимавшему их офицеру было, отчего злиться. И если бы его новые арестанты узнали, отчего именно, они бы принялись злорадно хохотать. Едва ювелир Гольбейн, взятый с поличным во время передачи незаконно добытого золота курьеру, начал давать показания в отношении Веревия Холодного и Карла Крейцера, как уже на утро следующего дня он был найден повешенным в своей камере.
Двое бывших при нем сокамерников были мелкими воришками ширмачами промышлявшими один на рынке, другой на Волжской пристани. Чтобы решиться на смертоубийство ювелира у них кишка была тонка, да и зачем им это было нужно? На все вопросы они отвечали однообразно и ни разу не сбились. Ничего не видели, ничего не слышали, легли спать на свои шконки и спокойно проспали до самого утра. Пробудившись, они нашли ювелира повесившимся на решетке тюремного окна расположенного достаточно высоко для того, чтобы его ноги не касались пола.
На резонный вопрос следователя о том, как пожилой, грузный человек смог сам добраться до далеко расположенной от пола решетки, чтобы закрепить на ней неизвестно откуда взявшуюся у него веревку, жулики не смогли ответить ничего вразумительного. Разве, что один из них высказал предположение, о том, что их сокамерник мог сделать это высоко подпрыгивая. За что тут же и получил по зубам, за некстати проявленную сообразительность.
— Он тебе, что воробей, с крылышками, чтобы так высоко прыгать? — потирая ушибленный кулак, проворчал следователь. — Придумай что получше, скотина! Еще сморозишь такую глупость, я тебе кадык вырву!
Карла, как и было ему обещано, заселили в камеру с огромным, звероподобным мужиком.
Едва за ним захлопнулась дверь, как тот, запустив пятерню в кишащую вшами растрепанную шевелюру, принялся внимательно разглядывать новоприбывшего.
— Это еще что за цаца, такая выискалась? — несколько даже недоуменно проворчал он, сверля Карла маленькими, чрезвычайной глубоко посаженными глазками, неопределенного водянистого цвета. — Как зовут, спрашиваю, что совсем оглох?
— Зовут меня Карл, — спокойно ответил тот, усаживаясь на свободную койку, прикрученную железными болтами к стене. — А будешь ругаться, я тебя побью, Тихон.
— Это ж разве я ругаюсь? Да я еще и не начинал даже, ругаться-то. Побойся бога, мил человек, разве так ругаются? Я с тобой душевно беседую, — обнажив редкие, невпопад растущие зубы, широко улыбнулся каторжник. — А откуда, ты Карл знаешь, как меня звать-то?
