Татьяна Рябинина - Чертова погремушка
— Все, выйдите немедленно, а то больше не пущу! — услышала я сердитый женский голос и снова погрузилась в темноту. На этот раз в ней не было никого и ничего — и это было наслаждением.
Когда я очнулась в следующий раз, от капельницы тянулись уже две трубки, но монитор продолжали размеренно пищать. Туго забинтованные руки лежали на неудобных подставках. Лампа дневного света показалась мне ослепительно яркой — из глаз потекли слезы.
— Ну, что тут еще за сопли?
Рыхлая санитарка в застиранном халате бесцеремонно возюкнула по моему лицу влажной салфеткой. Затем откинула простыню и грубо стащила подгузник. Подоткнула под меня клеенку и все той же салфеткой начала обтирать ниже пояса. Это было настолько неприятно и унизительно, что я начала всхлипывать.
— Реви-реви, — злорадно фыркнула санитарка. — То ли еще будет, когда тебя отсюда в дурку переведут.
— Потише, дамочка! Придержите язык!
Никита, в халате и бахилах, стоял в дверях, на его скулах проступили красные пятна — я знала, так бывало всегда, когда он злился.
— А ты кто такой? — окрысилась санитарка. — Кто тебя сюда пустил? Это интенсивная терапия, а не проходной двор.
— Я пустил, — легко отодвинув Никиту, в палату вошел здоровенный дядька в зеленой хирургической пижаме. Вылитый Бармалей. — И он прав, Анна Петровна, придержите язык. Вам уже неоднократно указывали на недопустимость такого обращения с больными. Придется принимать меры.
— Да принимайте, — окрысилась санитарка, швырнула салфетку в лоток и пошла к двери. — За такую зарплату колоды эти ворочать да мыть — немного охотников. Вот хахаль пусть ее и моет.
— Проблема, — хмыкнул Никита и повернулся к Бармалею. — Можно? Я ухаживал за тяжелыми лежачими.
— Конечно. Только с катетерами осторожнее. И чтобы на датчики вода не попала. Сегодня-завтра понаблюдаем, все-таки очень уж необычный случай. А там видно будет. Психиатр еще должен с ней побеседовать. Разрешит — переведем в отделение.
— А если нет?
— Тогда они ее себе заберут.
Врач вышел, а Никита подошел ко мне.
— Привет, — сказал он и погладил меня по щеке. — Как ты?
— Нормально, — тяжелый шершавый язык ворочался во рту, как бревно.
— Ну, извольте совершать тувалет, барышня.
Я почувствовала, как загорелись уши.
— Вот только давай без жеманства, — поморщился Никита, отжимая салфетку. — После той малоаппетитной сцены, которую я наблюл в ванной, тебе уже, кажется, нечего стесняться. Во всяком случае, меня уже ничем не испугаешь. Дурочка, — добавил он, глубоко вздохнув.
Закончив обтирать, Никита ловко надел на меня новый подгузник, расправил простыню и поцеловал в лоб.
— Спи. Тебе сейчас много спать надо. А я пойду. Здесь нельзя долго быть. Еле выпросил, чтобы пустили.
— Подожди, — прошелестела я. — А Костя… где?
— Не знаю, — нахмурился Никита. — Уехал куда-то. Я его не нашел. Но ты не волнуйся, я обязательно до него дозвонюсь.
Я проспала весь день и всю ночь. Это был пустой черный сон, больше похожий на обморок. Время от времени в него вплывали струйки кошмаров — совсем как те струйки крови в воде, но не успевала я испугаться, как меня снова заливало спасительной чернотой. Когда я проснулась, рядом стоял Бармалей, изучающий какие-то записи. У него были темно-рыжие волосы, торчащие из-под шапочки, крупный мясистый нос и пугающе большой рот.
— Приветствую вас, прекрасная самоубийца, — сказал он ядовитым тоном, совершенно не соответствующим сказанному. — Для человека, потерявшего половину всей своей крови, ваши показатели просто омерзительно хороши. Извините, что помешали осуществить задуманное. Вам почти удалось, но этот ваш приятель… Просто мерзавец. Так не вовремя вернулся домой. Не повезло. Кстати, после обеда к вам собирался нагрянуть психиатр. Вы в состоянии с ним пообщаться?
— Да. Кажется, — прошептала я.
— Ну и отлично. Вам придется рассказать ему, зачем вы это устроили и не собираетесь ли повторить. Впрочем, что это я. Вы, конечно, скажете, что не собираетесь. Но не факт, что он поверит. Кстати, по всем медицинским канонам вы должны были умереть еще там, в ванне. И мне не стыдно признаться, что я не понимаю, почему этого не произошло.
Уходящий в бесконечность склон, пыльная острая трава, зыбкая личина дьявола — все это так явственно встало перед глазами, что я зажмурилась. Чернота век взорвалась фосфорическими пятнами, но картина не исчезла.
— Я правда не собираюсь это повторять, — медленно сказала я. — Там… ничего нет. Как бы плохо ни было здесь — там хуже.
— Как может быть хуже то, чего нет? — усмехнулся Бармалей и вышел из палаты.
То, что там ничего нет, я соврала. Или не соврала? Там ведь действительно не было ничего, кроме травы и облаков. Ну, а то, что там хуже, чем здесь, тем более было правдой. Даже абсолютное ничего — ничто! — было бы лучше того, что я видела. Гораздо лучше. И я знала: что бы ни произошло здесь, я действительно больше никогда не повторю попытку. Поэтому врать психиатру мне было очень даже легко.
Впрочем, разве я врала? Да ни в коем случае. Поссорились утром с Никитой? Да. Я была уверена, что он от меня уйдет? Да. С работы выгнали? Да. Даже до брата не смогла дозвониться. Правда, только правда и ничего, кроме правды. А говорить всю правду мы не договаривались. Хватит того, что не прозвучало ни слова лжи.
— А еще я узнала в тот день, что умер один человек. Не друг, но очень важный для меня человек, — говорила я лысому человечку, сидящему рядом на стуле. Он кивал головой, и глаза его за очень толстыми стеклами очков казались до смешного маленькими — как у старого усталого слона. Я чувствовала, что он не верит мне, но… каждое мое слово можно было проверить.
— Скажите, может, вы просто хотели испугать своего молодого человека? — предположил он. — Девушки так часто делают.
— Я прекрасно понимаю, что согласиться с этим было бы в моих интересах, — покачала головой я. — Скверный поступок, истероидный, но не психиатрический, ведь так? Но нет. Даже в мыслях не было. Я же думала, что он совсем ушел — кого пугать-то? И даже наказать его не было желания. Мол, узнает — пожалеет. Просто навалилось столько всего… В какой-то момент показалось, что лучше уж покончить со всем сразу. Вина еще к тому же выпила. А алкоголь на меня всегда депрессивно действует.
От слова «депрессивно» психиатр напрягся, и я тоже. Но потом он, видимо, решил, что я употребила его в переносном смысле, и мирно поинтересовался, не намерена ли я повторить свой подвиг, если опять «навалится». Я заверила его, что ни в коем случае, стараясь не переборщить с «голубым глазом».
