Ширли Джексон - Призрак дома на холме
Теодора по-прежнему громко всхлипывала и пинала дверь гардероба в приступе ярости, которая могла бы показаться комичной, если бы не окровавленная желтая блузка у нее в руках; остальная одежда была сорвана с плечиков и мятой перепачканной грудой валялась на дне шкафа.
— Что это? — спросил Люк доктора.
Тот покачал головой.
— Я бы поклялся, что кровь, но чтобы добыть столько крови, надо… — Он осекся.
С минуту они стояли молча, разглядывая надпись «НА ПОМОЩЬ ЭЛИНОР ВЕРНИСЬ ДОМОЙ», намалеванную кривыми красными буквами над кроватью Теодоры.
На сей раз я готова, сказала себе Элинор.
— Надо ее отсюда забрать. Отведите ее ко мне.
— Моя одежда испорчена, — пожаловалась Теодора доктору. — Видите мою одежду?
Запах был чудовищный, от букв по обоям разбегались потеки и кляксы. Дорожка капель вела от стены к гардеробу — возможно, она-то и заставила Теодору заглянуть туда в первую очередь. Посреди зеленого ковра расплылось неправильной формы пятно.
— Какая гадость, — сказала Элинор. — Пожалуйста, отведите Тео в мою комнату.
Люк и доктор вдвоем убедили Теодору пройти через ванную в смежную спальню, а Элинор, глядя на красную краску («Это должна быть краска, — сказала она себе, — просто обязательно должна, что еще это может быть?»), спросила: «Но зачем?» — и уставилась на послание. Здесь лежит тот, чье имя начертано кровью,[10] изящно подумала она, может ли быть, что сейчас я выражаюсь не вполне ясно?
— Она успокоилась? — спросила Элинор, когда доктор снова вошел в комнату.
— Скоро успокоится. Думаю, мы временно поселим ее у вас. Вряд ли после такого она захочет здесь ночевать. — Доктор улыбнулся немного устало. — И, думаю, не скоро она отважится сама открыть какую-нибудь дверь.
— Наверное, ей придется взять мою одежду.
— Наверное, да, если вы не против. — Доктор взглянул на нее с любопытством. — Второе послание встревожило вас меньше первого?
— Слишком уж это глупо, — сказала Элинор, пытаясь разобраться в собственных чувствах. — Я как раз стояла, смотрела и думала: «Зачем?» Это как шутка, которая никого не смешит. Я должна была напугаться куда сильнее и не напугалась, потому что это чересчур страшно — по-настоящему так не может быть. И я все время вспоминаю Тео с ее красным лаком… — Она хихикнула. Доктор пристально взглянул на нее, однако Элинор продолжала: — Понимаете, ничего бы не изменилось, будь это просто краска. — Я говорю без умолку, подумала она, незачем столько объяснять. — Может, я потому все так несерьезно восприняла, что Тео принялась рыдать из-за одежды и обвинила меня, будто я написала свое имя во всю стену. Может быть, я привыкла, что меня во всем винят.
— Никто вас ни в чем не винит, — ответил доктор, и Элинор почувствовала в его тоне укоризну.
— Надеюсь, моя одежда ее устроит, — сказала она едко.
Доктор оглядел комнату, опасливо тронул пальцем букву на стене и ногой отодвинул желтую Теодорину блузку.
— Позже, — рассеянно произнес он. — Может быть, завтра. — Потом взглянул на Элинор и улыбнулся. — Надо будет сделать точные зарисовки.
— Давайте я вам помогу, — сказала Элинор. — Мне совсем не страшно, только противно.
— Да, — ответил доктор. — А пока запрем комнату, чтобы Теодора случайно в нее не забрела. Позже, когда будет время, я все изучу. И еще, — добавил он с неожиданной улыбкой, — я бы не хотел, чтобы миссис Дадли пришла сюда убираться.
На глазах у Элинор доктор запер изнутри дверь в коридор, а когда они вместе вошли в ванную, то и дверь оттуда в зеленую комнату.
— Я попрошу принести вторую кровать, — сказал он и добавил чуть смущенно: — Вы держались молодцом, Элинор. Спасибо.
— Я же говорю, мне противно, но не страшно, — ответила Элинор, польщенная, и повернулась к Теодоре. Та ничком лежала на ее кровати, и Элинор ощутила приступ гадливости, заметив на своей подушке красные следы от Теодориных рук.
— Послушай, — резко произнесла она, подходя ближе, — тебе придется носить мою одежду, пока не купишь новую или пока старую не постирают.
— Постирают? — Теодора судорожно перекатилась на спину и прижала окровавленные руки к лицу. — Постирают?!
— Бога ради, — сказала Элинор. — Дай я тебя умою.
Она подумала — не пытаясь хоть как-нибудь объяснить свои чувства, — что еще ни к одному человеку не испытывала такого безотчетного отвращения, тем не менее сходила в ванную намочить полотенце и, вернувшись, принялась оттирать Теодоре руки и лицо.
— Ты вся перемазана, — заметила Элинор, стискивая от брезгливости зубы.
Внезапно Теодора улыбнулась.
— На самом деле я не думала, что это ты писала, — проговорила она, и Элинор, обернувшись, увидела у себя за спиной Люка. — Какая же я дура, — сказала ему Теодора, и Люк рассмеялся.
— Ты будешь отлично смотреться в красном свитере Элинор, — сказал он.
Она гадина, думала Элинор, идя в ванную, чтобы замочить полотенце в холодной воде. Подлая, грязная и мерзкая гадина. Входя обратно, она услышала слова Люка:
— …вторую кровать. Теперь, девушки, у вас будет одна комната на двоих.
— Комната на двоих, одежда на двоих, — подхватила Теодора. — Мы будем практически близняшки.
— Кузины, — добавила Элинор, однако никто ее не услышал.
3— Существовал и, более того, строго соблюдался обычай, — сказал Люк, крутя бренди в бокале, — согласно которому палач перед потрошением мелом прочерчивал на животе жертвы будущие надрезы — чтобы не промахнуться, как вы понимаете.
Мне бы хотелось ударить ее палкой, думала Элинор, глядя на голову Теодоры рядом со своим креслом. Мне бы хотелось забить ее камнями.
— Утонченная деталь, утонченная. Поскольку, если осужденный боялся щекотки, прикосновение мела доставляло ему невыносимые муки.
Я ненавижу ее, думала Элинор, меня от нее выворачивает; она вся чистая, вымытая и в моем красном свитере.
— А если осужденного вешали в цепях, то палач…
— Нелл? — Теодора подняла голову и улыбнулась. — Мне правда стыдно, честное слово.
Мне хотелось бы видеть ее казнь, подумала Элинор и сказала с улыбкой:
— Не глупи.
— Среди суфиев распространен взгляд, что мир не создан и, следовательно, не может быть уничтожен. Это я посидел в библиотеке, — серьезно объяснил Люк.
Доктор вздохнул.
— Сегодня, полагаю, придется обойтись без шахмат, — сказал он Люку, и тот кивнул. — День был утомительный, и дамы, наверное, захотят лечь пораньше.
— Я не уйду, пока не накачаюсь бренди до беспамятства, — твердо заверила Теодора.
