Радогощь (СИ) - Ляпина Елена
На улице замечаю колеи в снегу от вчерашних гонок на мотоциклах, но ничего не говорю. Оглядываю дом в поисках следов от острых лезвий литовок, но вроде как нет их. Бредем по дороге, проваливаясь в рыхлый снег почти по колено.
Я не верю, что в этом поселке до сих пор ещё работает почта. Давно поди развалилась, как комбинат и всё вокруг. Но почта всё же находится на задворках Глухого переулка, сама бы я ни за что не отыскала. Ну стоит какая-то избушка, по виду такая же заброшенная, как и все остальные, с кривым крыльцом, занесенная снегом по самые темные пустые окна. Вывеска «ПОЧТА» блеклая, не бросается в глаза, сливается со всей этой серостью, и то я заметила буквы только тогда, когда мне Серафима Трофимовна указала уже на неё и я специально присмотрелась.
Заглядываем внутрь. Тут всё страшно запущенно. Пусто, окна заклеены пожелтевшими от старости газетами, в углу над потолком болтается на собственной паутине огромный высохший паук, в прогнившем полу зияет черная дыра.
Осторожно обходим провал, доски скрипят под нашими ногами, мне кажется, что они не выдержат нашего веса и мы в любую секунду провалимся внутрь. Приближаемся к высокому облупленному прилавку, и я заглядываю за него, чтобы посмотреть, что там. Но там тоже пусто, если не считать обшарпанного шкафа и небольшого стеллажа, где лежат запыленные конверты. Там настолько много пыли, что кажется, что всё обсыпано песком.
Смотрю на Серафиму Трофимовну, жду, что она скажет, по её сумасшедшему мнению всё же здесь работает. Неужели она не видит, что почта давно заброшена?
– Пелагеюшка! – кричит Серафима Трофимовна и бьет ладонью по прилавку, – солнце мое, где ты там?
В ответ только тишина, да ветер завывает на чердаке.
Хмыкаю, уже собираюсь сострить по этому поводу, как вдруг слышу в глубине избушки громкое хлопанье дверьми, а затем разносятся чьи-то шаркающие шаги. Через маленький пролом в стене появляется низенькая старушонка с большим горбом на спине, длинным крючкообразным носом и с опухшей оттянутой вниз губой. От удивления чуть рот не раскрываю. Старушка ковыляет до прилавка и ловко забирается на высокую трехногую табуретку, смотрит на нас пронзительными черными глазками-бусинками, при чем один глаз постоянно моргает, а второй огромный и застывший, будто стеклянный. Нервно сглатываю под таким напряженным взглядом.
– Пелагеюшка, вот я тебе помощницу привела, почту разносить будет, – говорит ей Серафима Трофимовна, хватает меня за рукав и подтаскивает ближе к прилавку.
– Так чего она стоит? – недоуменно произносит Пелагеюшка, – пусть берет сумку и топает. Уж заждались её.
С этими словами она с громким стуком вываливает на прилавок большую синюю почтовую сумку с письмами и газетами. Судорожно сглатываю и беру, с трудом вешаю её на плечо, тяжелая.
– А куда нести? Я не знаю, – мямлю я, рукой придерживая громоздкую сумку.
– Там всё написано по адресам, – недовольно ворчит Пелагеюшка, как будто я совсем тупая, не понимаю этого. – Начинай с Глухого переулка и иди по порядку.
Выходим с почты, и Серафима Трофимовна машет мне в сторону ближайших домов.
– Вот с них и начни, – говорит она.
Киваю, спускаюсь с перекошенных ступенек, придерживая одной рукой сумку, и вдруг резкий грохот заставляет меня подпрыгнуть на месте. Я уж думала почта развалилась да по бревнышку раскатилась, оглядываюсь, нет, на месте избушка. Вопросительно смотрю на Серафиму Трофимовну.
– Испугалась что ли? – усмехается она, – Да не бойся, не вздрагивай, это на комбинате руду привезли, выгружают. Скоро привыкнешь к этому.
Удивлено хлопаю глазами. Не рабочий ведь комбинат, заброшенный.
– Ну всё, я пошла, дома дел невпроворот, – говорит мне Серафима Трофимовна. – Удачи тебе в первый рабочий день.
– Угу, спасибо, – бурчу я.
Вздыхаю, тащу нагруженную сумку. И тут мне приходит мысль – а как они получают почту, если, по их словам, до них не добраться? Останавливаюсь возле первого дома, сгружаю сумку на лавочку, достаю первый конверт, смотрю на обратный адрес – Небыдовка. Вытаскиваю ещё несколько – тоже на всех письмах отправители из Небыдовки. Непонимающие смотрю на конверты, разглядываю штемпеля. Они что ли всем поселком друг с дружкой переписываются? Вынимаю журналы и судорожно сглатываю – они все из 90-ых годов, есть ещё даже с конца 80-ых: «Приусадебное хозяйство», «Крестьянка», «Работница», «Лиза» и подобные. Даже не знаю, что обо всем этом думать, убираю письма и журналы обратно в сумку, взваливаю на плечо и тащу по адресам.
Хожу от ворот до ворот, вкладываю конверты и печатную продукцию в почтовые ящики, осматриваю избушки. Все дома похожи на давно забытые и никому не нужные заброшки. Не верится, что в них кто-то до сих пор живет. Дома покосившиеся, кое-где сквозь дырявую крышу проглядывает небо, заборы выцветшие, неприглядные, местами сгнившие и с выпавшим штакетником. Окна серые, пыльные, смотришь через них и кажется, что дома внутри все пустые. Железные почтовые ящики на воротах проржавевшие, дырявые, того и гляди сорвутся с ветхой калитки, но я всё равно просовываю в них письма. Около одного дома мне вообще кажется, что от избы остался один фасад, а дальше там нет ничего – одни кусты.
Разношу всю почту, продираюсь к каждым воротам через сугробы, есть письма для Серафимы Трофимовны и для Русланы. Подхожу к дому Русланы, вглядываюсь в темные пустые окна, но ничего не видно через них. Хочу отдать ей лично письма, поговорить с ней, расспросить, что случилось с Игорем. Поднимаюсь на крылечко и стучусь. Тишина, никто не открывает. Сначала думаю, что она, может быть, ушла на работу, потом усмехаюсь сама себе – откуда в этом захолустье возьмется работа? Затем всё же слышу её шаги. Открывает.
– Чего тебе? – довольно грубо спрашивает она.
Сегодня она в коротком блестящем платье, как будто на дискотеку в ночной клуб собралась, но снова босиком на голом полу. Яркие глаза так и сверкают, аж слепят, только от них идет какой-то холод, что пробирает до мурашек.
– Вот, почту принесла, – протягиваю ей конверты.
Она не впускает меня в дом, держит на пороге, через распахнутую дверь с улицы врывается пронзительный ветер, но ей похоже не холодно стоять так с голыми ногами на морозе.
– Ты что ли почтальонкой у нас устроилась? – смеясь спрашивает Руслана, забирая у меня письма. – Не нужно самой в двери стучаться, вон у меня почтовый ящик есть, – кивает она в сторону ворот.
– Знаю, – бурчу я, – я поговорить хотела.
– О чем мне с тобой говорить? – удивляется она.
– Об Игоре. Ты знаешь, что с ним случилось? – спрашиваю её.
– Слышала, – хмыкает она. – А мне-то что?
Чуть не подавляюсь её ответом.
– Как – что? Ты видела, как это произошло? Он же с тобой оставался.
– Ну и что? Мы развлеклись, и он ушел, – она пожимает плечами. – А дальше мне и дела нет до него.
Мой взгляд скользит вглубь её коридора, и я вижу корзину с яблоками.
– Это же те яблочки – молодильные? Из огорода Серафимы Трофимовны? Ты ему велела их набрать? – гневно произношу я.
– Да хоть и я, что с того? – смеется она.
– Ты предложила Игорю попробовать этих яблок, даже не предупредив его о последствиях? – я чуть ли не кричу уже, меня ужасно бесит эта наглая девка.
– Ага, – скалится она, выпуская слюну, – очень уж хотелось посмотреть, как это подействует на простого смертного.
От возмущения теряю дар речи, мне хочется наброситься на неё с кулаками и выдергать на ней все волосы. Но из-за чертовой интеллигентности или из-за того, что я не привыкла драться, я тупо стою на пороге и смотрю на неё волком. От этого она ещё громче хохочет.
– Ты просто больная на голову, – наконец произношу я, пытаясь вложить в эти слова как можно больше яду.
– Ну, извини, жизнь полна разочарований, – не переставая хохотать, говорит она.
– Ты самая последняя мерзкая дрянь, – поливаю её грязью.
– Выкатывайся-ка ты из моего дома, по добру, по здорову, пока и с тобой что-нибудь не случилось похлеще, – начинает она мне угрожать, злобно сверкая глазами.
