Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк
– Я не согласен, – резко возразил Фома. – Безопасность прежде всего. Равви нужен здесь свободным и живым. Как раз именно сейчас, когда бурлит вся Иудея, власть, как никогда, боится мятежа и сделает всё, чтобы изолировать Равви как сильного и опасного соперника.
Все снова заспорили до хрипоты.
– У нас есть пословица: бережёного Бог бережёт. – Сказал я. – Если не уходить, то можно хотя бы найти нормальный ночлег. Не под открытым небом, где в любой момент схватят за задницу. Скольким ты помог? Пусть кто-нибудь одолжит хату.
Все снова загалдели. Как ни странно, но моё предложение большинство поддержало. Я даже некоторую гордость ощутил. Каждый стал припоминать друзей и родственников, готовых предоставить конспиративную квартиру, а Фома договорился до пещер.
– Ты бы ещё склеп предложил, – фыркнул Пётруха. Фома отбрехал его в ответ. А Равви сердито закричал на них обоих, что не хватало ещё между нами разлада. И что пока он сам выбирает время, место и путь, а мы должны только слушаться. Не слишком демократично. Я не выдержал и припомнил, как он сам пугал тем, что один из нас найдёт в Иерусалиме смерть. А он ответил, что, если я не замолчу, как раз эту смерть и найду, от его рук. Я возразил, что это противоречит его рассуждениям о добре как движущей силе мира. А он парировал, что я стану исключением, подтверждающим правило. А после объявил, что хочет побыть один, встал и ушёл.
Все ещё побазарили немного и стали пристраиваться на ночлег. Под открытым небом. И я ощутил очередной прилив ностальгии по душу и нормальному сортиру. Ох, и достала меня эта походная романтика!
Я добрёл до реки, стащил шмотки, плюхнулся в воду и лежал, пребывая в каком-то оцепенении. Прожитого дня оказалось слишком много. Он с трудом вмещался в голову, выдавая отрывочные факты, события, обрывки фраз, осколки лиц. Сердитого старикана-священника сменяла пленительная Магдалин (что-то жарко всколыхнулось внутри), но тут появлялся Пётр с песнями, Иоанн со своими странными письменами… Люди, люди – бесконечная череда лиц, которую замыкал серенький человечек (неприязненный озноб). И весь этот хоровод вращался вокруг упёртого рыжеволосого парня, почти моего ровесника, загадку которого я тщился и не мог разгадать.
Я замёрз. Убедившись, что поблизости нет ни девиц ни дамочек, (вообще ни единой души), вылез, попрыгал немного, чтобы согреться и обсохнуть. Влез обратно в своё ярмарочное барахло. Забрался под раскидистый куст, уселся на траву, обхватил колени. Как ни странно, несмотря на сверхнасыщенный день, спать не хотелось. А вокруг кипела ночная жизнь. Трещали цикады. Укала противным тонким голосом неизвестная птица. На непонятном гортанном языке говорила река. Наверное, приглашала с собой в долгий извилистый путь. Но я не понимал, и она обиженно, недовольно шуршала дальше по камням. Я сорвал веточку, сломал пополам, потом ещё надвое и бросил в речку. Палочки уплыли по течению, а грусть осталась. Лёгкая, не похожая на обычную чёрную тоску по жизни, оставшейся по ту сторону взрыва. И я вдруг понял, что эта грусть родилась не только оттого, что я хочу вернуться, а оттого, что, наряду с этим, хочу чего-то ещё совсем иного, что могу получить только здесь, в этом невероятном затерянном мире. И тоскливо мне от невозможности иметь то и другое одновременно.
Зачем-то поднял голову. Звёзды таращились на меня тысячами ярчайших глаз. Мигали и манили, и притягивали. Почему я так уверен, что там ничего нет? Вернее, был уверен, потому что теперь я не уверен ни в чём, даже в том, что всё это происходит со мной не во сне, в самом реальном из снов. Должно быть, это и вправду глупо: возомнить себя центром вселенной. Себя, то есть человеческое существо, которому отведено-то всего лет семьдесят-восемьдесят, пусть кому-то больше, а кому от гораздо меньше… И всё это по космическим меркам миг, то есть ничто. Словно ты умер, не успев родиться, словно тебя и не было вовсе…
В детстве мне снились странные сны. Сумбурные, летящие, не похожие на обыкновенные причудливые перевоплощения прожитого дня. В них было много солнца, неведомых стран и разных невероятных ощущений. Но потом я повзрослел, и сны повзрослели вместе со мной…
Послышались шаги за спиной.
Равви. Вид утомлённый: под глазами круги, свежие морщины в углах заострившегося рта. Ему бы послать всех и всё подальше, да выспаться, как следует…
– Извини, – проговорил он, присаживаясь рядом, – что я на тебя сорвался. Я не хотел. Наверное, учитель из меня никудышный… – И тяжко вздохнул.
– Перестань, – сказал я. – Всё нормально. Нервы-то не железные. Я бы на твоём месте уже давно половину из нас передушил.
– Ты себя не знаешь, – возразил он. – В тебе гораздо больше добра, любви и света, чем ты думаешь, чем хочешь показать.
– Я здесь по ошибке, – упрямо возразил я, тупо всматриваясь в песок, утоптанный носами сандалий. – Есть люди гораздо лучше меня. Я не мудрец, не святой, не избранный, не пророк. И хочу домой.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился он. – Тогда встань и иди.
Перед моими глазами, раздвинув ночной пейзаж, как на сцене поплыл частокол серых панельных многоэтажек, окутанных пеленой дождя и городского смога. Чахлые деревца вдоль асфальтовой дорожки, ведущей к подъезду. Череда «ракушек», в одной из которых дожидалась возвращения блудного хозяина синяя "девятка"… Часть меня рванулась вперёд, но другая часть осталась на месте и, как ни старался, я не мог ничего с ней поделать…
Я остался сидеть, тупо глядя вперёд, плотно обхватив колени, словно боялся, что мои ноги уйдут отдельно от меня.
– Ты сам себя держишь, – укоризненно сказал Равви. – Чего ты хочешь на самом деле? Загляни в себя.
Последние слова он произнёс как-то очень мягко, по-родственному. Со мной сто лет никто так не разговаривал. У меня грудь перехватило, и защипало в глазах. Зачем он возится со мной? Неужели не видит, что я – паршивая овца, по нелепой случайности оказавшаяся в его безупречном стаде. И если получишь с меня шерсти клок, то будет он таким же паршивым…
– Не знаю… Честно. Вот когда я был маленьким, хотел стать священником. Правда, смешно?
– Нет.
– Я родился и вырос в подмосковной деревушке. Это сейчас на её месте крутой коттеджный посёлок. А тогда у нас и водопровода не было: сортир типа «дырка», воду из колодца таскали. Как при царе Горохе… Зато у нас была своя церковь… С виду маленькая, неказистая, но внутри, особенно в праздники, когда зажигали свечи, сотни свечей… Как же было красиво, блин! Пламя освещало лики на иконах, отражалось в глазах, и мне казалось, что они оживают… Служил там отец Владимир, такой невысокий, смешной старичок, совсем не менялся с годами. Добрый был дед. Разрешал местной ребятне тусоваться в церковном саду, рвать яблоки, играть в прятки, даже к алтарю подходить. А когда старухи начинали ругаться, их останавливал: «Это же дети. Им принадлежит Царство Небесное…» Та церковь на нём держалась. Даже когда всех нас переселили в скрёбаное Митино, бабки продолжали ездить в свой храм. Но было ясно, что не станет старика, и всё закончится. Скажи, почему хорошее так быстро проходит?
