Елена Блонди - Татуиро (Daemones)
«Снимок Наташи на стене — плохой» — приплыла из душного тепла комнаты мысль, уже сонная, — «лицо высветлено, волосы не видны, платье нерезко не там, где надо. Базарный снимок, прав ведь урод, увидел. Не прост Яков Иваныч…»
И совсем уже во сне, баюкая одной рукой голову змеи под самой шеей, а другой прижимая подушку со спрятанной камерой, подумал хозяйку, платок, наброшенный на голову и плечи поверх кофты, что делали ее силуэт похожим на очертания каменной скифской бабы в степи. О том, что вот в темной кухне, на фоне заходящего солнца в четвертованном рамой окне, посадить ее, пусть — что-нибудь. Вяжет или еще что. И вытянуть из штампа шедевр, играя светом и тенями. Улыбнулся, представив, как гоняет «теть Ларису», усаживая то туда, то сюда, прикрикивая и подшучивая. Да! И лицо, обязательно лицо среди голых веток зимнего сада, а дальний горизонт поделили между собой свинцовое море и серое небо — видные размытыми полосами. И в степи еще снять — древней фигурой среди желтых намокших трав.
Уснул — счастливый.
16. ТУМАН И РЕЧИ
В городе, в серые дни осени или мокрой зимы, когда дождь всхлипывает, еще не решив, расплакаться по-настоящему или просто надуть губу и молчать, кажется — солнца нет и не будет никогда. Откуда взяться ему? То, что оно было когда-то, летом, просто выдумка в утешение. Но приходит вечер, мокрый асфальт стелется под яркий свет фонарей и серый день превращается в разноцветную ночь. И сразу понятно, если б не сырость грустного дождя, не окутывали бы голые ветви каждый фонарь мокрыми паутинками отражений, не проливали бы на черную дорогу автомобили длинные ленты красного и ярко-желтого света. Маленькие утешения для глаз — золото, серебро, цветной неон — по черной влажности просторных холстов. Другая жизнь, состоящая только из света и темноты.
А потом снова, будто льется остывшая вода в праздничную заварку ночи, приходит серый рассвет, разбавляет ночные цвета обещаемой скукой нового дня. Но если его, серый день, перебыть делами, то снова придет цветная ночь, нежно укалывая глаза точками ярких огней, раскидывая полотнища светов. Город… Он будто еще один ночью.
…Здесь ночь другая. Правильный дневной свет, уходя, все уводит с собой все, наказывая — спать! До утра! Не притворяться! И черное одеяло ночи почти не изменилось за века и тысячелетия. Разве только редкие огни, кляксами по черному, не бьются сердцами живых костров и факелов, а стоят неподвижно, привязанные к шеям фонарей. Но больше их, кажется, не стало.
И свет утра здесь в своем праве, тих и уверен в себе, приходит медленно, по каплям, разреживая плотную ткань ночи, будто приносит с собой новый воздух — дышать. И все вокруг начинается. Тенькает птица, далеко тарахтит моторка, петухи и собаки подают голос с первыми каплями света.
Витька лежал, раскинув под пуховым одеялом ноги, одна рука за головой, другая на соседней подушке, и смотрел, как свет рождается прямо из темноты. Будильник на старом трюмо, звонкий настолько, что, казалось, голосом говорил свои «тик-тик-тик», становился пластмассовым, с металлическим колпачком на круглых плечах. Но смотреть на него было неудобно, низко стоял, и Витька отвел глаза, просто уложил взгляд на светлеющий воздух и, замирая, чтоб не спугнуть внимание, следил.
Стены, беленые, без обоев, обнаружили углы и к потолку перевернутые ступенечки печной грубы. В детстве Витька смотрел на такие же и придумывал маленьких людей, что ночью бегают по лесенке головами вниз. Какие они, не додумывал, боялся получатся страшные. Да и засыпал.
Занавески на окне прозрачнели, голубели мелким цветком ситца и пышно выставляли оборку над подоконником. У края одну занавеску приоткрывала черная спросонья ветка герани, будто герань пришла через окно и думала, постоять здесь или уже войти.
Глаз не успевал за изменениями, плавно потягивалась на груди и пояснице змея, кажется, тоже просыпаясь, и Витька поглаживал ее узкую голову. А если он когда-нибудь проснется и нет ее? Улыбнулся никчемности мысли. Вот она и она — его. Вернее, они — целое. Привыкают друг к другу все больше и уже не нужны ужасные вещи, особенные события, чтобы разбудить Ноа. Или тихий рассвет с мокрым туманом — не менее особенное событие?
— Наверное, так, — шепотом сказал себе Витька. Собрался потянуться, погнать кровь по отдохнувшим за ночь мышцам, но длинно и тоненько скрипнула дверь. Закрывая глаза — притвориться спящим, Витька представил, что из нутра жилища, в противовес тихому свету из окна, вольется в спальню ночь, еще оставшаяся в доме, где верно, Яша частенько в гостях… Вползет толстым червем. Что там говорил Яша, насчет сладости хозяйки? Передернулся внутри, растеряв остатки сна. К нему, что ли, пришла? Черт, черт и черт!
Тихие шаги от уха до уха, кажется к окну. Нет, раньше остановилась. Стоит напротив и молчит, наверное, всматривается в его лицо. А света все больше, и громче кричит за окном птица. Ресницы дрожат, как у всех, кто притворяется спящим. Пальцы на подушке сводит от напряжения.
Разозлившись, Витька открыл глаза. Сразу, без потягиваний и ворочаний. Думал, встретит взгляд.
Женщина стояла спиной к нему, чуть подняв голову. Платок съехал на плечи, длинная коса упала по вязаной спине, серая. Пальцем хозяйка вела по корешкам книг на полке.
Книги стояли важно, подставляли свету старое золото букв, выпячивали корешки парадными животиками. И Витька удивился, следя за рассветом, он не видел их? Как мог не заметить, в маленькой спальне, с обязательной периной и пуховым одеялом, с фарфоровой балеринкой на зеркале и этим ужасным будильником? И цветочки вон, бумажные, красивенькие.
А рука все скользила вдоль ряда книг. Чуть опустившись, пошла вдоль другой полки, палец не касался, только отмечал по светлому воздуху пройденные книги, чтоб не сбиться. И остановился. Аккуратно, придерживая другой рукой, женщина вынула книгу из тесного строя. Вернула на место занавесочку с голубыми цветочками, вот почему не увидел книг! И пошла к двери. Сквозь ресницы Витька смотрел на ее профиль, почти неразличимый в полумраке. Лишь коса, змеясь по кофте, блеснула напоследок золотом старого книжного корешка.
Оставшись один, хотел встать и отдернуть занавеску, посмотреть, что там, кто стоит, с кем он делил эту ночь, но одеяло грело мягко, Ноа не шевелилась. И он снова заснул, крепко и сладко. А проснулся уже без лени, быстро, и вскочил, слушая кухонный шум и вкусные запахи. Хотел всего: срочно побежать в туалет, завтракать, знакомиться с хозяйкой, чаю, и дышать, в степи или у моря, снимать, снимать!
Но сначала подошел к полкам, отодвинул старую занавеску. Увидел старых знакомцев: зеленые корешки собрания сочинений Некрасова, белые с красным — Маяковского, темные с золотом — Бунин, Куприн, Пушкин. А под ними, разновеликие, потолще и совсем тонкие, толпой известных и незнакомых фамилий.
